Тихая жизнь с музыкальным переходом

Сказать, что Алексей Аккоев был человеком тихим, значит, ничего о нем не сказать. Он был настолько тих, невидим и невесом, что даже его супруга могла при нем обсуждать с подругами такие интимные женские тайны, о которых обычно дамы не распространяются при мужчинах. Он же, по его собственным словам, при жене стеснялся даже пукнуть. Для этого, казалось, естественного и быстрого процесса, Аккоев приходилось вставать и идти через длинный коридор в туалетную комнату, и, краснея в одиночестве уборной, тихо выпускать газ, сжигать пару-тройку спичек, пшикать ароматизаторы и еле слышно шурша вдоль стены, отправляться назад в комнату.
Однажды Аккоев устроился работать на радио звукорежиссером. Нет, не по специальности, специальность у него была пианист-исполнитель, педагог фортепиано. По окончании консерватории Аккоев понял, что исполнителем ему не стать. При выходе на сцену у него ходуном ходили все чресла, пальцы совершенно не слушаются, в зале воцаряется разброд и шатание. Концертировать без потерь было невозможно и он прекратил. Педагог из него тоже не вышел. Два месяца он пытался преподавать в сельской музыкалке, но его ученики наглели уже на первом уроке, а на втором легко задвигали слабохарактерного учителя за инструмент, наступали на его ноги вместо педалей фортепиано, подкладывали в ноты сушеную моль, в общем пакостили, как нормальные дети при виде слабого взрослого.
А на должности звукорежиссера Алексей прижился. Ему выделили закуток в подвале девятиэтажки, где располагалось сельское радио. Угол отгородили двумя пластиковыми стенами с окнами, сделали «шумку» по последнему слову, оборудовали до ушей и оставили в покое. Тихая аккоевская жизнь исчезала, когда ему надо было сделать записную программу, пригласить диктора для рекламы или когда приходило руководство, чтоб узнать все ли хорошо и не надо ли чего еще. Аккоев впадал в транс-стеснительность перед властьимущими, заикающимся голосом бормотал, что все хорошо, умолял больше ему ничего не улучшать и не увеличивать ни в коем случае зарплату (по причине того, что он и за эти деньги делает уже все, что может). С дикторами он страдал и из-за своей педантичности, наложенную на их пофигизм. Они могли ни в одном из полусотни дублей не сказать букву Р в цифре четыре и Алексей продолжал просить еще и еще, но ничего не выходило. Весело насвистывая, диктор сваливал к себе наверх, а Аккоев полдня терял в поиске буквы р для этого слова из предыдущих записей этого диктора. И если букву Ц для слова двадцать у диктора мужчины, пробросившего «двасать» он еще мог записать сам, то на букву Р для женщины, он и сам слегка картавый записать себя не мог. С каждым таким опытом ему приходилось все сложнее сдерживать свой гнев, пока, наконец, он не набрался наглости и не выкрикнул вслед убегавшему Бессонову: «Александр! Вы не выговаривается букву Ц! Вы профнепригодны…. Господи, а ваша коллега картавит… Я больше так не могу….» И Аккоев как стоял на лестнице, так и слег с сердечным приступом, а тот перенес его в газообразное состояние.
Голос из пустоты показался ему дружелюбным эхом его обычного внутреннего голоса. Он привычно услышал вопрос и совершенно неосознанно включился в диалог.
- Вот скажи мне, Аккоев, что ты больше всего на свете любил?
- Музыку.
- А еще?
- И тишину…
- А не любил?
- Свою семью… в них ни музыки, ни тишины нет.
- А работу?
- Работу терплю. Потому что люблю музыку. На деньги, что мне дают на работе – я покупаю билеты на субботние концерты в консерваторию и немного там живу.
- Хм. Даже не знаю, там ты был более счастлив или будешь здесь? Здесь будет тишина.
- Для меня главное сейчас, чтобы я остался без жены. А там, - Алексей поднял вверх глаза, - насколько мне известно, узы земного брака не считаются и можно жить вольно своей жизнью. А там глядишь, - Аккоев хитренько хохотнул, поиграл пальчиками в воздухе, - может и хор ангелов снизойдет, и будет музыка.
- Ты не понял, дорогой, Аккоев, ты уже тут. Сердечко у тебя было шалое, слабенькое. И, конечно, никаких уз. Твоя благоверная занята поисками оркестра на твои похороны. Там будет играть музыка, но ты ее не услышишь.
Алеша слабо рассмеялся:
- Я всю жизнь боялся этой фразы, а сейчас она меня веселит. Скажи еще что-нибудь смешное.
- Чтоб ты сдох. Шоб я видел тебя в гробу в белых тапках!
- Ой, да-да! Как же это здорово. Кстати, если я сейчас здесь, то кого будет хоронить моя жена?
- Ты - здесь, а тело - там. Ты перерос, так сказать, образ человека-трясогузки.
- Это хорошо! – вздохнул Алексей, и со страхом дрогнул, - а потом что, опять рождаться?
- Успокойся. Это по желанию. Будешь готов, заявишь, и тебя отправят, а не захочешь, гуляй по небесам, пока не надоест тебе твоя свобода, радость и легкость.
- Ты знаешь, мне здешнее состояние нравится, конечно, больше белкового, но все ж любопытно посмотреть, как там мероприятие проходит.
- Прости, людям твоего уровня чувствительности не рекомендую.
- Но …. – Аккоев дернулся, хотел было ослушаться и ломануть на печальное шоу.
- Поверь мне. Жена наверняка не особенно-то горюет. Тебе это будет приятно? Дочь в силу возраста – не осознает потерю. Теща откровенно радуется. Мама не успела купить билет и приедет только на 9 дней. Что там делать? Смотреть, как молчат коллеги? Как давится водкой непьющий однокурсник из консерватории? Была бы у тебя собака… другое дело. Можно было бы с ней поиграть, успокоить, собака-то хозяина и в воздухе растворенного чует. В общем, твои похороны мероприятие формальное. Да и оркестр врет по три ноты в аккорде, ты с ума сойдешь. Полетели лучше к хоспису, там часто новенькие вылетают, есть очень неплохие люди, среди них можно найти друзей.
- Полетели, если уж тут можно летать!