Тишина

Тишина

–И что же? А вдруг это наш последний шанс?! – Яков был слишком молод, он не успел ещё напиться жизнью, что в последние годы всё больше пропитывалась ядом и всё меньше походила на жизнь, подменяясь выживанием.

Он был молод. Он ещё мог горячиться от этой молодости, кровь кипела в нём гневом, страхом и ненавистью. Кровь кипела, пробуждая беспощадную надежду. Может быть последнюю надежду.

Хаим невольно залюбовался сыном. Когда-то ведь и он был также молод, также яростен и также хотел действовать. Все вокруг казалось ему слишком медленным и тягучим, ему казалось, что только он один живёт по-настоящему. Но с тех пор прошло много лет, и Хаим многое успел увидеть.

–Не горячись, Яша, надо всё обдумать, – сказал Хаим примирительно.

Яша в изумлении взглянул на отца. Он не мог понять почему после того, как прошёл спасительный слух, после того, как появилась возможность спастись из этого проклятого места и сбежать от этого жалкого существования они всё ещё сидят здесь?! дома у них больше нет. Работы у них тоже нет. Учиться…

Ещё недавно их семья, вместе с сотнями других семей и тысячами других граждан была равна всем, не выделялась, жила как угодно, лишь бы только законопослушно, а потом что-то изменилось во всём воздухе и их стали сначала сторониться, а затем и вовсе стали гнать отовсюду, всё дальше и дальше, в самую нищету, в самое презрение, в унижение, в холод и голод.

Сначала всё было как бы случайно. Напали на одного тут, побили там… вроде бы ничего тревожного и нельзя было сразу угадать, да и рассудка людского не хватит, чтобы угадать подобное. Потом – их всех перестали защищать полиция и суды.

Здесь уже кое-кто сумел спохватиться, догадаться. Но всё ещё было только затишьем. Дальше хуже: запрет покупать в их магазинах, запрет сдавать экзамены и поступать в юридические и медицинские университеты, запрет служить в армии, запрет смешанных браков, и ударное – запрет гражданских прав.

Суматошие. Безумие. Недоверие. Ужас. А кровавая стихия только-только поднимала голову.

Никакого голосования, парков, бассейнов, ресторанов, велосипедов, исключение из институтов и – лимит на выезд из страны. Кровь уже не скрывалась. Всякий стыд был утрачен.

Удостоверения личности, специальные нашивки, сдача собственных тёплых вещей, конфискация радио… это уже не удивило. Голод, холод, унижение стали их верными тенями, разом объединив прежде даже незнакомых людей, но связанных общей трагедией – неугодностью происхождения, неугодностью новой власти. Кровавой власти.

Как же быстро всё это произошло! Как быстро, и как методично, беспощадно и непримиримо стали вдруг одни неугодны и другим и как равнодушно новая власть загоняла этих неугодных в самые низы, не забывая напоминать этим неугодным об их всеобщей неполноценности, продиктованной всего лишь происхождением.

И теперь, когда, кажется, близка свобода, близка возможность вырваться из этого заточения, из этого плена бесконечного ужаса его семья сидит и пытается ещё думать? Боже, о чём? Надо бежать, торопиться, договариваться с представителями – Якову намекнули, что за деньги можно продвинуться в очереди и уехать! А они – думают!

От обиды защипало в глазах.

–Отец прав, – мать – какая-то осунувшаяся и постаревшая за последние месяцы самых жестоких лишений, подала голос. Яков взглянул на неё с беззащитным удивлением: как она может?.. и хотел даже возразить ей, но увидел её замотанную в несколько распущенных по шву застиранных кофточек (хоть какое-то тепло); посеревшую кофту, увидел вдруг – какая она маленькая, и хрупкая, и устыдился.

Яков опустил голову.

–Мы не можем, Яша, – мягко продолжила мать. Голос её в последнее время стал поскрипывать – верный признак застуженного многими ветрами горла. Ей бы лежать в тепле, в пуховых одеялах, пить горячий бульон, а у неё мучная затирка, краюха хлеба – и то не всегда, да если повезёт, и их соседи Романовские сами достанут – прошлогодняя горсточка крупы. Залежалая, с запахом плесени – сейчас она каждому в их мире, отчуждённом и униженном, желаннее всего на свете.

–Они разграбили наши магазины, наши дома и наши жизни, – это уже отец. Ему жаль говорить. Он и сам бы рад поверить, только вот слишком долго живёт он на свете, чтобы верить. – И тут вдруг – милосердие?

–Мы им просто тут не нужны! – это ворвалась Ирэна. До этого момента она стояла, чуть прислонившись к дверному косяку, и не вмешивалась в разговор.

Яков даже вздрогнул. Он уже и позабыл, что его старшая сестра тоже здесь. старше Ирэна была всего на два года, но сейчас черты её были заострены и подчёркивались такой угрожающей бледностью, что она казалась не на два года старше, а лет на пятнадцать. Впрочем, не до внешности теперь. Яков и сам уже забыл, когда смотрелся в зеркало – их собственное вынесли ещё давно, когда искали, чем поживиться в их квартире. Карманное зеркальце мамы разбилось, когда один из этих её толкнул в спину, да так, что она упала прямо на асфальт. Яков помнил, что эти тогда ещё громко загоготали, глядя на высыпавшиеся из сумок остатки её пожиток. Яков бросился к ней, пытаясь помочь, но его одёрнули, не пустили.

А мама встала сама. Её колени были разбиты от падения, но она не позволила себе даже вскрикнуть. Она поднялась и молча, и мрачно принялась складывать всё, что могла.

Ещё зеркальце было у Ирэны – карманное, в футлярчике, она его как-то ловко засунула в свои вещи, да так, что эти и не нашли. Впрочем, чуть позже Ирэна его и обменяла у тех, кто желал поживиться на их горе, кто ещё недавно не выделял их даже, не отделял от себя, а теперь хлестал оскорблениями и насмешками.