Тишина говорит о многом

Тишина говорит о многом

Свет ночников мерцал в стекле атриума, расширяя пространство до бесконечности. Терпеть не могу тесноту. До приступов клаустрофобии.

Я не слышал, как она вошла. Проснулся от едва уловимого аромата морского бриза. В скудном свете её лицо выглядело бледным, строгим, почти неживым. Секунду-две рассматривала меня, сидя на краю кровати, потом произнесла:

– Ты можешь это повторить?

Какого черта об этом спрашиваешь? Какое тебе дело? Что вообще здесь нужно?! Я попытался подобрать колкую фразу, чтобы она убралась прочь, но промолчал. Нет. Конечно, нет. Не могу.

Она будто услышала.

– Компьютер? Ты сохранил исходные файлы?

– Удалил, – большего выдавить не смог. 

Она дернула головой. Белая прядь упала на лицо. Плавно убрала.

– Дурак.

В этом было то ли отчаяние, то ли злость, – не уловил.

Сбросил плед. Нервно, резко, стараясь изобразить недовольство вторжением. Прошлёпал босиком по мраморному полу до столика, смахнул по столешнице. Панель ожила. «Дневной режим», – сказал. Жалюзи зашелестели, атриум залило светом. Поморщился с непривычки, в темноте провёл два или три дня.

– Меньше света на десять процентов, – скомандовала она программе; не любила, когда ярко.

Программа отчиталась голосом. Стекло налилось матовым.

Поднялась. Цокая каблуками, прошлась вдоль галереи, не задерживая взгляда на картинах – знала каждую. Замерла у рояля, погладила тонкими пальцами клавиши, словно вспоминала мелодию. Я опустился в черное кожаное кресло – единственный чёрный предмет в комнате – у окна во всю стену, подпёр колкий подбородок рукой. Ловил взглядом её движения, подобные падающей в бесконечность газовой вуали. Казалось, в ней ничего не изменилось. Но это не так.

Их называют пост-людьми. Они же предпочитают имя древнегреческого титана, восставшего против высших богов – Prometheus. Их искусственные тела и оцифрованное сознание более совершенны, чем данные миллионами лет эволюции. Какой-то новый вирус: все вдруг кинулись менять свою биологию. Я не принял её в новом облике, хоть она умоляла меня стать подобной ей. Ответил: хочу, чтобы во мне было чему умереть. И она ушла. И дом погрузился в тишину.

– У неё теперь мой голос? У программы, – сказала она.

«Ля» первой октавы рванула ввысь и тут же хрустально рассыпалась. 

– Мне нравился твой голос, – я старался быть безучастным, даже немного надменным, – вот и настроил.

– Нравился?

– Когда был живой.

С её губ сорвалась усмешка.

– Поняла. Это месть. Ты уничтожил всё, чтобы отомстить?

Я пожал плечами, отвернулся. За непроницаемым молочным стеклом пятнами расплылся город. Всегда отмалчивался, когда тема затрагивала глубинное личное. Мне нужно время на запуск зондов вглубь себя, на сбор и анализ информации, поступающей из недр. Но редко кто готов ждать ответа. Она единственная дожидалась.

– Зачем? Это был бы рай. Ты столько лет шёл к этому, – почти прошептала она, беззвучно перебирая гамму до-мажор.  

Меня передёрнуло.

– Рай для кого? – произнёс я, ударяя на «кого».

В гулком пространстве слова прозвучали, как звон выхваченной рапиры.

«Фа» второй была тут же задушена, она резко развернулась.

– Для всех! Ты представления не имеешь, сколько надежд с этим связано. Миллионы ждут от тебя решения. А ты рушишь. Не имеешь права!

– Я положил жизнь, чтобы создать город за пределами умирающей планеты. Мечтал, чтобы мы, люди, начали заново в новом доме. Люди, а не машины!

– Мы люди! – крикнула она, – Ты знаешь, нет другого пути. Можешь сколько угодно упираться, но быть Prometheus – единственное спасение для человека. Иначе не выжить. Земля отвернулась от нас. Твой проект дал нам новую надежду. И ты всё уничтожил.

Оставив рояль, она скрестила руки на груди и некоторое время глядела в немое окно.

– Дурак, – повторила.

Слово прозвучало уже не так твёрдо, не так холодно.

Что ж, я добился своего. Ей стало неуютно. Почувствовала себя чужой, изгнанной. Показалось, по её щеке скатилась слеза. Глицериновая? Подавил желание подойти. Остался в кресле корчить пренебрежение.

Она прикоснулась мизинцем к веку, тронулась с места. Обогнула захламлённый стол, занимавший западную часть атриума, и погрузилась в сортировку чертежей. Одни неспешно откладывала в стопочку, другие отбрасывала не глядя. Я успел сварить кофе, подставить ей чашку, вернуться в кресло, отпить половину своей. А она все раскладывала: это – мусор, это – приберечь. Так продолжалось минут двадцать. Наконец не выдержал.  

– Что там нашла?

Она не ответила, продолжая рыться в бумагах. Я отвернулся к мутному окну. Чёрт с ней. Чтобы не терять время, прокрутил в голове «вступительное слово» на близящейся конференции по архитектуре, – с чего-то взяли, я теперь главный.

«Я вычеркиваю субъект из городского пространства. Что остаётся? Неимоверно разросшаяся машина, жаждущая бесконечной экспансии. Без субъекта город превращается в поглотителя пространства. Для него нет преград. Просто помыслите город вне человека, и вы поймёте, о чём я.