Томас

Томас

–Я повторяю свой вопрос, грешник, – в голосе Томаса нет ярости. Он не срывается на крик, его глаза не наливаются кровью. Нет, напротив, в его тоне искреннее сопереживание и усталость. – Отвечай мне, отвечай честно, и спасешь свою душу.

О плоти речь, конечно, не идёт. Да и что значит эта самая плоть? Всего лишь сосуд, в который легко впустить грех. Но о плоти надлежит заботиться человеку, ибо она смертна, а вот чистая, бессмертная душа…

Это не под силу слабому человеку.

–Клянусь вам…клянусь…– грешник задыхается. Ему тяжело говорить. Ему уже вторые сутки не дают и капли воды, и это он переносит куда тяжелее, чем перебитые железным башмаком ноги. Он не может стоять и его волокут. Безо всяких почестей, конечно, так, как получится – мешок с костями, хранящий бессмертную душу.

Томас морщится. Как может клясться грешник? Всё уловки дьявола.

–Когда и при каких обстоятельствах ты вступил в сговор с тёмной силой? Когда и при каких обстоятельствах ты пытался продать свою бессмертную душу…

–Нет! – это крик отчаяния, крик, вырванный из пересушенного горла всеми силами. Последними, ничтожными силами.

–Продать свою бессмертную душу дьяволу? – голос инквизитора не наполняется гневом. – Кто ещё был с тобой?

Грешник плачет, но слёзы жгут его. Они какие-то очень едкие эти слёзы безысходности. Инквизитор вздыхает: обленились совсем помощнички-то! Ну есть же доказательства, есть свидетель – сосед этого вон… и ясно записано, что этот грешник рисовал богохульные знаки на песке, и что выходил он ночью и говорил он с кем-то, кто был закутан в чёрный плащ и имел красные светящиеся глаза.

Но нечего вздыхать. Надо дело делать. Лёгкий, едва заметный для грешника кивок головою и входит исполнитель. Всего лишь орудие – чужая рука, но направляет её именно этот инквизитор, с печальными глазами, усталым голосом и землистого цвета лицом.

–Как прикажете? – интересуется исполнитель. Ему равнодушно. Этот ли грешник, другой? На всех есть управа, на всех есть средство. Стыдиться тут нечего – он служит великой цели, и великому делу.

Первым порывом хочется сказать о башмаке – железная обувка, с острым шипом под пяткой. Но самое примечательное в нём – винт. Выкручиваешь винт, шип поднимается, и человек вынужден стоять на носочках, чтобы не впился в его ногу этот шип, чтобы не раздробил жалкую плоть.

Но у этого ноги уже перебиты. Ноги-то перебиты, и стоять не может, а показания не подписаны! А от прямых свидетельств и обвинений отпирается. И толку?

–Дыба, – коротко отзывается инквизитор.

–Нет, прошу вас…нет, я не виновен! – шепчет грешник. Орать он не может. Его подхватывают – безвольный мешок, не человек, его тащат по полу…

Томас садится в кресло. Рядом чуть не дремлет писарь – конечно, тяжело работать до глубокой ночи. Но ничего, это порядок такой, а не прихоть. Подле писаря прислонился к стене и священник. Этот не спит, терпит. И даже вида не показывает. Тоже по закону, не по прихоти. Священник нужен. Он не инквизитор. Он для наблюдения, для устрожения совести свидетелей, если такие появятся, а ещё и для утешения грешника, который, быть может, захочет раскаяться.

Ведь надлежит заботиться о душе! Пусть она и замарана грехом. Грехи смывает чистое раскаяние.

–Сделаем! – отзывается исполнитель.

Ему не привыкать к этому. Плоть – материал податливый. А дыба – изобретение хитрое. Для экономии места и удобства крепления в этом городе она горизонтальная, а то бывало, что когда подвешивали – плоть падала. Там надо бдеть. А здесь зафиксировал и тянешь, потихоньку, понемногу…

–Не надо! – ревёт грешник. В его рёве звериное начало. Он не человек, он уже загнанный зверёныш.

И голос предаёт его.

–Я всё скажу, всё скажу…– обещает грешник.

Инквизитор поднимается из кресла. Так бы сразу! К чему упорствовать? Но это воля дьявола, а ему, служителю креста, надлежит её ломать.

–Итак… когда и при каких обстоятельствах ты вступил в сговор с тёмной силой?

Новый жест. Исполнитель удаляется. Покаяние добровольное – это таинство. И его заслужил последний грешник. Всё же он не до конца потерян, и его светлая душа ещё сопротивляется, раз бьётся, раз хочет сознаться сама, а не ждёт, когда растерзают по вынуждению плоть.

Грешник говорит. Его губы предают его. Его голос дрожит, срывается. Иссохшее горло явно саднит.

Томас слушает очень внимательно, как и положено инквизитору, чья жизнь подчиняется долгу службы, затем сам подносит простой глиняный кувшин с холодной, пахнущей какой-то тошнотворной сладостью водой, ко рту грешника. Тот ничего не замечает, жадно пьёт.

–Да будет он наказан по заслугам, – инквизитор делает знак писарю, тот подталкивает лист с написанным грешнику. У того дрожат руки. Пальцы не берут пера, но инквизитор приходит ему на помощь, и аккуратно, стараясь не причинить лишней боли, захватывает греховную ладонь своей очистительной. Подписывают оба.

–Уведите его, – велит инквизитор, – пусть сегодня он спит.

Хотя, что там от ночи? И как можно спать, когда ноют разбитые ноги? И когда в камере только холод? В желудке пустота, и всё это подкреплено тупым, уже не пугающим осознанием приближающейся смерти?