Топь

Топь

Туман за окном такой, будто кто снаружи замазал стекло краской. Трещина в стекле сочилась. Стекающие по шелушащейся раме капли собирались на подоконнике в лужицу. В ней барахтался муравей. Прикурив, Иван затушил в водоёме спичку. Мураш вцепился в спасательное средство и пополз на сушу.

— Так идём, или как? — спросил Гена.

— Пошли, — обернулся Иван к соседу. Тот сидел на краешке стула, мял в руках шерстяную шапку. Коричневые от самокруток ногти щёлкали друг о друга, как спицы вязальщицы.

— Саныч, у тебя уже брода в пуп упирается, а всё нянькаться с тобой приходится. — Иван снял с крючка куртку, хлопнул соседа по плечу. Вздрогнув, Саныч натянул шапку, и сжал в кулаке бородёнку, свисавшую с подбородка бурой мочалкой.

— Так ить скучно, — сосед захлопал глазками, ну чисто дитятко смущённое. Морщинистое, конечно – Ивану чуть в отцы не годился.

Калоши в прихожей отсырели, и Иван, обуваясь, недовольно поморщился. Саныч сунул ноги в резиновые тапки размером со снегоступы – несколько слоёв вязаных носков лохматились разноцветными волокнами и щерились неопрятными дырами.

Меж подгнившими досками дорожки пузырилась, чавкая, жижа. Туман облапливал влажными щупальцами. То одно, то другое сначала робко тыкалось в ворот, в обшлага, потом толчком вползало, загоняя остатки тепла в дрожащем теле ближе к трепещущему сердцу. Звуки болота вспучивались в губке тумана и глухо лопались, ударяя в барабанные перепонки раздражающими хлопками.

— Стой, — проговорил Саныч сквозь закрывавший нижнюю половину лица грязный клетчатый платок. — Отдышаться хоть. — Привалился спиной с поросшим прядями мха перилам, одной рукой стянул платок, дрожащими пальцами другой расстегнул пуговицу телогрейки, запустил руку внутрь, в ворох свитеров и поддёвок. И вытащил самокрутку размером с большой палец. — Так прикурить дай, что ль.

Иван клацнул зажигалкой. Туман, казалось, расступился от вони, заструившейся сизыми клубами из ноздрей соседа.

— Думаешь, уже пора? — Иван прикурил сигарету, ощущая неловкость – просто зубочисткой выглядела по сравнению с дымовой шашкой Саныча.

— Так тут ведь дело какое, — выдохнул сосед, и Ивана качнуло. — Недоглядишь – она и сгниёт. Где потом шкурку-то брать? То-то. — Саныч, сведя глаза на кончике самокрутки, смотрел на Ивана, будто поверх тлеющей мушки прицела. — Да и жамкнуть охота, да? — треснул щелбаном под челюстью. Вытащил окурок изо рта, плюнул, растёр между пальцами и отшвырнул в болото.

Они пробирались сквозь туман, то и дело хватаясь за хлипкие перильца, когда жижа под ногами проглатывала прогибающиеся доски. Настил позади них, освобождаясь от грязи, всхлипывал.

Эту подпорку Иван пометил вчера, срезав тёмную заплесневелую кору. День прошёл – а сердцевина жерди уже похожа на землистую губку. Над зарубкой – мокрый узелок, намедни ещё алый, а теперь цвета тёмной пемзы. По-над самыми досками настила распушился порослью землистой плесени узел капроновой верёвки. Иван присел, через плечо глянул на Саныча:

— Тянем?

— Так а чо? Смотреть на неё будем? — Саныч потёр ладонь о ладонь и спрятал руки в карманы. Зарылся носом в платок, только глаза синели между грязными клетками и покрытой катышками шапкой. Как заполненные тосолом ямы. Или «незамерзайкой» - говорит, её тоже попил немало.

Погрузив руки в ледяную воду, Иван развёл ладони в стороны, отводя от верёвки зелёную слизь – по пальцам побежали мелкие пузырьки газа. Пахнуло тухлыми яйцами. Иван потянул верёвку. Верх сетчатого ящика вынырнул на поверхность. Перевалив его на доски, Иван сдвинулся в сторону от смердящего потока, зажимая нос и давясь подступившей тошнотой. Стряхнув с рук слизь, вытер ладони о джинсы, зло пробурчал:

— Разбирайся с этой дрянью сам. Сколько раз зарекался…

— Так и не шёл бы, чо? Ладно, двигайся.

Выудив из-за пазухи тряпицу, выглядевшую так, будто просто оторвал её от какой-то поддёвки, Саныч посбрасывал ею налипшие на ящик чёрные травинки и обрывки гнилой листвы, хрустнул ржавыми крючками и открыл крышку. Вытащил скрипнувшую по направляющим рамку и, держа её перед собою на вытянутых руках, довольно ощерился, выпустив из-под верхней губы коричневый зуб. Вот надень ему на голову шляпу со свисающей на лицо сеткой – вылитый пасечник, подумал Иван, сглатывая шершавый комок в горле при виде растянутого между реек куска кожи. Влажный, цвета тимберлендовских ботинок. С диагональным шрамом, похожим на выпуклую карту плоскогорья.

Пока Иван заворачивал рамку в бумагу – с каждым разом получалось всё ловчее, – Саныч вытащил остальные. Быстро просмотрев, не удостоив особым вниманием ни одной, задвинул их обратно в ящик, захлопнул крышку, завернул крючки и, раскрутив ящик на верёвке, как пращу, запулил его в туман. Тренькнула, натянувшись, верёвка. В тумане глухо шлёпнуло, верёвка упала в воду, по тёмной жидкости заструился след. Да и скрылся под быстро затянувшей прогалину ряской.

— Только одна? — спросил Иван. — А с теми что не так? — махнул рукой в направлении недолгого полёта ящика.

— Так татушки. Дольше закрепляются, — пожал плечами Саныч: сам, мол, знаешь. Закатал рукав телогрейки – в который раз – и повернул руку кистью наружу. Над украшавшими запястье буквами ГСВГ/GSSD всходило косенькое солнышко, и его кривые сизые лучи, скользя по буграм тёмных вен пясти, озаряли облачко с цифрами 74 – 76. — Вот это – вещь. А все эти бабочки с дракончиками – тьфу, показуха одна.