Третий

Третий

– Палываныч, осторожно!

Павел Иванович, ослеплённый внезапной тьмою, стоял на последнем пролете мраморной лестницы, между первым и вторым этажом. Единственное окно, через которое мог брезжить свет, было заколочено досками. Во тьме мелькал и охал белый передник.

– Катерина, свечи есть?

– Нету! Ни свечей, ни керосину! Палываныч, руку дайте!

– А у Францевича?

– Была, нету! И раньше среды, говорит, не будет! Всё разобрали! Что ни день, то весь город без свету! Ах, чтоб их... нечистая! – Катерина горячей уверенной рукой вела Павла Ивановича в квартиру. – Вас Елена Дмитриевна дожидаются...

– Спасибо, Катерина! Что стекольщик? Вторую неделю ждём! Как пещерные люди, ей-богу.

– Выясню, Палываныч, миленький! Но Дарья говорит, видела его, чёрта, в воскресенье. Полз на четвереньках по трамвайному пути... На Почтовой! Она со службы шла.

– Пьяный? А, впрочем, что я спрашиваю...

В квартире уже был какой-никакой сумрак: через кресты оконных рам лился свет газовых фонарей одной из центральных улиц города.

Павел Иванович с облегчением освободился от пальто и пыльных туфель. Быстро переоделся в домашние и оглядел себя в зеркале – там на него смотрел бледный стройный красавец с профилем Давида Микеланджело.

В отличие от Давида, одежда на Палываныче была – принятая регламентом, грустного лягушачьего цвета, форма преподавателя гимназии.

Катерина крутанулась по прихожей, накидывая на плечи шерстяную шаль:

– Я к Дарье сбегаю, может у нее свечи есть...

– Катерина, голубушка, вы очень любезны! – Павел Иванович, прокашлявшись и одернув обшлага, направился к своему кабинету, где ждала его Елена Дмитриевна – его любовь и душенька, с которою он строил самые смелые планы совместного будущего.

Она сидела в сумраке, у стола – маленькая фарфоровая статуэтка – тонкая шейка, головка чуть набок, гроздь шёлковых роз в высоко поднятых каштановых волосах... Платье в пол – наглухо, до подбородка, закрывающее изящное тело, и даже милые пальчики скрывали перчатки. Фигурка казалась бы неподвижной, если бы не нервозное топанье ножкой, в такт большим напольным часам, что качали свой большой, как тарелка, маятник в углу кабинета.

Увидев Павла Ивановича она поднялась навстречу.

– Елена Дмитриевна, душа моя, какой же это отдых для глаз моих – видеть вас! – Павел Иванович чмокнул её в пушистый завиток волос возле жемчужной серёжки.

– Павел Иванович, что же это... Как же неспокойно мне! Душа не на месте! – она говорила быстрыми оборванными фразами, гладила его по лицу и плечам, словно о чём-то просила. – Что-то будет... Я чувствую, накроет! Павел Иванович, милый, душа не на месте, беда будет...

Павел Иванович пытался понять весь этот сумбур и, кажется, понял.

– Ну что вы, Елена Дмитриевна, полно вам! Война дело серьезное, не спорю, но так ведь не впервой.

– Вы ещё Наполеона вспомните!

– И вспомню. Ну что же вы так разволновались, душа моя! – Палываныч с усталой нежностью обнял свою Елену, надеясь прекратить этот ненужный диалог.

Но Елена Дмитриевна успокаиваться не собиралась:

– Павел Иванович, вы меня не слышите? Какой Наполеон... Не будет никакой победы, Павел Иванович, для нас с вами – не будет!..

Павел Иванович поправ нормы приличия плюхнулся на строгий неудобный кабинетный диван, предчувствуя бессмысленный спор.

Елена Дмитриевна ходила тревожными петлями, как волчица в клетке:

– Вся жизнь в пропасть катится... Неужели вы не видите?

Она скинула свои перчатки и взяла Павла Ивановича за руки дрожащими холодными пальцами:

– Бежать надо, Паша... Бежать! – она говорила тихо и даже с какой-то злостью. – Лев Иосифович нам паспорта сделает, Стамбул, София... Монреаль... Не важно...

– Перестань... Куда бежать? Ты в своём?.. – Павел Иванович вытер побеждавшие по щекам Елены Дмитриевны слёзы, перейдя на близкое «ты». Он очень старался говорить спокойно. – Паспорта... я вовсе не сомневаюсь в возможностях твоего дяди, но... к чему это всё? Елена Дмитриевна... Элен, ты слишком впечатлительна... Как, впрочем, и все женщины.

– Ну надо же что-то делать! – Елена Дмитриевна крикнула в отчаянии и снова заходила, нервно заламывая руки.

– Народ спасать надо. Братьев наших... Себя спасать. Святой долг. Все под одним Богом ходим... Сегодня Белград, завтра – Петербург... Отечество в опасности. Германия воевать с нами хочет... Ну, что же... Божий промысел... Государь Император слова о защите Земли Русской к народу обратил – не куплеты к водевилю писал, – всё ещё спокойно отвечал Палываныч. Потом он сделал предсмертную паузу и выдал то, что выдавать своей Елене Дмитриевне сейчас вовсе не хотел: – Завтра утром эшелон уходит.

Елена Дмитриевна замерла:

– И?..

– Я отбываю, Елена. Завтра в восемь.

– Что?!

Елена Дмитриевна без сил опустилась на кривоногий венский стул.

– Я уезжаю эшелоном завтра в восемь утра, – повторил Павел Иванович.

– И что ты там будешь делать? Латынь в окопах преподавать?!

– Дурёха... Я, прежде всего, офицер. Что прикажут, то и буду делать.

– Ах, дурно мне от этого! Дурно! – Елена Дмитриевна пошла шаткой походкой к окну, закрыв лицо руками. Вдруг через эти руки послышался смех, от которого Палыванычу стало страшно. После чего Елена Дмитриевна заговорила треснувший голосом: – Жизнь – в пропасть... Я вчера с Соней ходила отрезу купить на платье... На венчание наше с тобой. Вот... Идем мы по Никольскому, а на встречу нам компания. А в руках у них кружки жестяные. Большие такие кружки, денежку они в них собирают... А на что денежку собирают, вы знаете Павел Иванович, а? Молчите? А я вам отвечу. На сапоги для солдат! На сапоги! Чтобы до Белграда босыми не шли...

– Это называется пожертвования, Елена Дмитриевна. Благое дело, во спасение души вашей...

– Вот и я преисполнилась благодати – пожертвовала... Знала бы, что и тебе эти сапоги – дала бы больше.

Елена Дмитриевна упала на диван, накрыв Павла Ивановича своими рыданиями: