Три глотка одиночества

Пролог в операционной палате

Как кошмарная темная туча надвигался март. По холодным проспектам гулял завьюженный ветер, жизнь гнала меня по своим переходам, не спрашивая и не останавливаясь, времени оглянуться не было. Свет электрических фонарей в темные щели подсознания не проникал, мне казалось, что я уже не помню друзей...

Если бы я могла их помнить, может быть, все теперь было бы по-другому.

В каком-то из этих закоулков я, кажется, утратила надежду.

- Не смотри на меня таким взглядом, это нервирует.

Бесполезно. Я уже слишком взрослая.

В моей жизни всегда была тайна. Я ее берегла и хранила, я ее сохраняла, как могла. Все разрушалось и обесценивалось вне этой тайны, с ней все играло другими красками.

Моя тайна никому не была интересна, но ведь пошлое любопытство могло только оскорбить. Я презирала и ненавидела их когда-то за все их невнимание и убогую слепоту, но со временем я научилась жить рядом с ними, научилась терпеть. Я даже научилась быть такими, как они. Это завораживало и затягивало, как омут.

Но я никогда не могла забыть о ней, такой живой и такой страшной. Она была во мне, моя скучная, бледная, моя кроваво-радужная тайна. И она органично распадалась на две страждущие, две трепетно дрожащие половинки, которые были так тесно слиты в одно и которые так мучили меня по ночам.

Моя смерть и мои стихи.

Моя бедная маленькая тайна...

***

Стихи приходили ко мне ночью или ранним-ранним утром, когда сами собой закрывались усталые глаза. Измученные бессонницей и болью, они больше не могли видеть... Впрочем, может быть, и могли, раз уж я умудрялась как-то укладывать рифмованные строчки на тетрадках в линеечку. (Иногда я, кстати, замечала за собой странное косноязычие – наверное, всего лишь еще один признак невозможной усталости, всегда охватывающей меня к утру.) Стихи были страшными и чуть-чуть чужими, я никогда не понимала, откуда они вдруг берутся во мне. В этом всегда была загадка – загадка, которую я и не пыталась разгадать.

В том, как я эти стихи писала, и в том, как я их читала впоследствии, всегда была некоторая отстраненность, которой я уже и не удивлялась. Удивление вообще давно уже не входило в эмоциональный спектр моего «я»...

А что в него входило?

Стыд. Страх. Усталость. Боль.

Смутное предчувствие чего-то более значимого...

***

Почерк у меня был такой, что понимала его я одна. Свои утренне-ночные стихи я никому читать не давала: у меня не было чувства, что они мне принадлежат.

Не было, и все.

***

Но это о стихах. А как же о второй составляющей моей нежной, моей нетерпеливо подрагивающей тайны?

А об этом – потом... Несколько позже, когда я еще немного расскажу о себе. Мне так этого хочется, хотя я и не знаю, с чего начать. И чем закончить.

Эх, Анечка, Анечка, какая ты все-таки смешная девочка...

Немного испорченная. Очень умненькая. Чуть-чуть красивая...

(И именно в таких пропорциях.)

***

Стыд, страх, усталость и боль. Постоянные составляющие моего повседневного существования.

Самое смешное и нелепое заключалось в том, что я вот ведь помнила, что было и иначе. Когда-то давно... Миллион лет назад этой усталости, этой боли не было.

И я пытаюсь провести грань, нащупать тонкий, почти прозрачный переход от прошлого воплощения к нынешнему, переход такой незаметный, такой для меня важный...

Где он? Когда?..

Иногда мне кажется, что я подбираюсь к ответу так близко, что остается лишь какой-то шаг, решающий ход в шахматной игре, который поставит короля в безвыходное положение... Но тогда ослепительный свет врывается в черепную коробку, боль пишет дальнейший сценарий...

- Анечка, Анечка... Где я?..

***

Это было газетное объявление, короткое, скромное, но сулящее «большие возможности». Маленькое такое объявление с подмосковным номером телефона, коротким, как детская считалка: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать...»

«Я иду искать...»

Искать, искать, искать...

Какое, однако, в этих местах эхо!

***

И я позвонила. Я в моем тогдашнем положении, конечно же, не могла не позвонить. (каком положении? О чем я вообще? Еще несколько медленных шагов: я узнаю... Все откроется, и все станет ясно. Наступит день. За этим опостылевшим утром наконец-то наступит день! Я не засну, я не потеряю сознание, я все вспомню! Все, что было миллион лет назад... Что так сейчас важно...)

Итак, я позвонила. Я позвонила по этому короткому («Раз, два, три, четыре, пять...»), явно-подмосковному номеру. Тогда, миллион лет назад, я решилась на поступок, полностью перевернувший всю мою жизнь. Жизнь? Какой изящный штамп...

Нет, в самом-то деле, что же это был за звонок...

***

Ценой невероятных усилий продвигаюсь все ближе. Каждое воспоминание заставляет все сильнее пульсировать тугой белый комок нервов у затылка – я знаю, что когда он взорвется, это будет похоже на смерть. Но я ничего не могу с этим поделать, я должна, мне нужно знать, что же произошло тогда, в тот желтовато-прохладный месяц, когда я позвонила по короткому («Ра-аз...») подмосковному номеру. Это знание необходимо мне как сама жизнь, может быть, что и больше. Оно необходимо, чтобы понять, кто я есть. Что я здесь делаю, как меня зовут, что сказала та улыбающаяся женщина за полированным столиком конторки.

Она... Нет!!!

***

Взрыв. Ярко-белый, неожиданный, неописуемо мучительный. Взрыв боли, ужаса, отвратительного аптечного запаха йода.

Меня звали, меня звали... Аня. Мама брала меня на руки, прижимала к груди и рассказывала волшебные сказки. В той другой жизни эти сказки были возможны. Тогда... Не теперь.

У мамы были короткие темные волосы и карие глаза, она была такая нежная и красивая. На ней были самые обычные синие джинсы, самые обычные свитера и темные деревянные бусы, чуть-чуть напоминавшие буддистские, кажется, четки, - но это все я понимала гораздо позднее, а тогда ничего обычного в ее облике не было. Она была так красива, что только лишь посмотрев на нее, можно было задохнуться от счастья. Я была влюблена в свою маму, в нее все были влюблены.