Три поэмы

Три поэмы

ОНА ЯВЛЯЛАСЬ

Она являлась. Факт. Её приход
предвидел наперёд ревнивец-кот,
подобранный когда-то обормот,
хитрец, мудрец и тот ещё приятель.
Мурлыкая, входил он в кабинет,
мяукая, будил меня чуть свет,
был, в целом, благороден, спору нет,
но имя он оправдывал — Писатель.

Её приход мой гнусный квартирант
предвосхищал походом под сервант,
и только я хватал дезодорант
и пшикал вслед, чу! каблучки за дверью.
Она входила, словно бы решив
дышать не глубже, чем на слово «Жив?»
Сама снимала плащ; его пошив
скрывал ей крылья, я смеялся: «Перья».

Я знал почти что каждое перо
бородки, завитки; их серебро
разглядывал на свет. Оно старо,
но тем нельзя, ей-богу, не упиться.
Был душ началом всех её начал.
Когда я — чтоб ни губок, ни мочал! —
тёр спинку ей порой, то замечал,
что крылья водоплавающей птицы.

Принявши душ, она с гримаской «фу»
садилась в кабинете на софу
и несколько минут, пока в шкафу
искал я рюмки, так и оставалась.
Я перед ней садился на пол при
условии обычном: «Не смотри!
Устала — жуть». (О, брови изнутри
глазных орбит!) В глазах… но не усталость.

В глазах — борьба прощений и обид.
(О, брови изнутри глазных орбит
и чуть с горбинкой нос! Был перебит,
когда на санках прокатилась в детстве.)
Я много знал о ней. Она сама
рассказывала. Путано весьма.
Но мило, мило. Я был без ума.
«А сад наш был как лес, весь дик и девствен».

Она училась. Боже упаси,
на муз у нас не учат на Руси,
но где-то всё ж она училась, и…
и в том её был социальный статус.
А так она была вся человек.
А жизнь была — не Ной, а строй ковчег.
Мы жили в СНГ, двадцатый век
помалу изживал свою двадцатость.

То время было странное. Друзья
к «нельзя, но если хочется» скользя,
ещё твердили, «всё равно нельзя»,
но над страной уже вставало «МОЖНО!»
Нас многих друг от друга разнесло:
кого уже кормило ремесло,
кого к земле тянуло на село,
кого к большой мошне тянуло мощно.

Один был друг. И он уже не пил.
Он строил дом, дошёл уж до стропил,
но нёс в душе надлом, надкол, надпил,
от цен на лес чуть было не сломавшись.
Он приходил как будто невзначай,
с моею музой пил на кухне чай,
потом сопел в прихожей: «Выручай!
Хоть тысяч пять и месяцев так на шесть».

А мир покою пел за упокой.
Была хозяйкой муза никакой.
На это я давно махнул рукой
и сам без лишних слов готовил ужин.
При всём при том, нимало не тая,
что не выводит быт из бытия,
она зачем-то думала, что я
весь ей принадлежу, что я ей сужен.

Ведь что творилось, только я к столу
черкнуть садился строчку, вся в пылу,
она уж била крыльями; в углу
зевал Писатель, отваливши челюсть.
Из крыл её, двух быстрых опахал,
пух-перья аж… Кот зубы отряхал,
за ними взвившись, а она: «Нахал!»
в него пускала шлёпанцем, не целясь.

Я ей твердил: «Не стой ты над душой!
На то не надо хитрости большой,
чтоб так, рукой…» Она была левшой
и правою рукой моей водила.
Что делалось, всё делалось не в такт
с моими мыслями. Мы заключали пакт
друг другу не мешать, и этот факт
всех наших отношений был мерило.

Когда, не помню, но в один из дней
я жутко провинился перед ней,
признав в себе (принять ещё трудней)
какое-то отсутствие культуры.
Раз, в сигаретном плавая дыму,
я буркнул: «Всё у нас не по уму,
и, вообще, не знаю, как кому,
но мне такой аж и не снилось дуры».

Она застыла, будто я, злодей
всю жизнь стреляю белых лебедей.
Я что-то брякнул про борьбу идей,
где нет, мол, отношений идеальных.
Немного успокоил, и она
уснула, вся разбита и больна,
с крылом вподвёрт, а ножку — вот те на! —
по-детски затолкав в пододеяльник.

И надо ль говорить, что с той поры
обшарил я окрестные миры,
Писатель тоже обходил дворы,
но возвращался с видом безнадёга.
Она не появлялась. Ну, а там
её прихода я не ждал и сам.
Ничто надолго не приходит к нам,
вот разве смерть, вот разве та — надолго.

Друг приходил. Смотрел «600 секунд»
вздыхал, что зреет, зреет русский бунт,
пил чай, но — pacta observandа sunt —
ни словом не обмолвился о музе.
Потом был девяносто третий год,
на крышах чёрный, как грачи, народ,
и друг лежал под пулями, и кот
пополз от телевизора на пузе.

Крысиный яд ломал и не таких,
он полежал немного и затих,
а на меня напал какой-то стих,
и я уселся наглухо за повесть.
Потом мы раз встречались в ЦДЛ.
«Ну что, жива?» «Ты тоже, вижу, цел».
И я ушёл, сказав, что много дел,
и сам себя кляня за бестолковость.

Понятно, я не сделан из кремня.
Я сам бросал, тут бросили меня,
а в чём не прав, так это мне до пня,
другие музы пусть других и судят.
Когда же до меня дошла молва,
всё это были лживые слова,
я знал, что для меня она жива,
и на Земле других уже не будет.

ТИПА ПОЭМА

1
Если есть на свете ангел
типа в жизни, не в кино,
прорицательнице Ванге
он известен был давно.

Но она об этом либо
промолчала вообще.
либо ангел — это глыба,
в смысле, человечище.

Лично мне встречался ангел
из ЦК ВЛКСМ.
Я общался с ней в Паланге
за бурбоном «Дядя Сэм».

Я ходил с ней, как Ромео,
хоть признав не без тоски:
государство охромело
идеологически.

В смысле, гонорар на бочку —
и несись душа в райком!
Путешествие в Опочку,
фортепьяно вечерком.

Хулиганские частушки,
пьяный Гена-крокодил,
лишь поэт рязанский Пушкин
чистым Гоголем ходил.

Но с тех пор я стал прямее,
православный человек,
и в походы на ромеев
не хожу, как князь Олег.

Каждый божий свет-денёчек
выхожу колоть дрова.
Пролетит по небу лётчик,
вмиг прикину — ан их два.

Пробежит собачья свадьба,
вслед кобель едва живой,
тут же думаю позвать бы
в гости Игоря с женой.

За стеной скребут две мышки,
спят две щучки подо льдом.
В лунку сразу две мормышки
опускаю с мотылём.

В поле трактор на запчасти,
снег лежит аж с Покрова…
Сдохнуть без Советской власти!
И опять колоть дрова.

2
Славно, поработав справно,
выпить правильной воды,
и над пищей православной
совершить обряд еды.

То же и с духовной пищей.
Только тут обряд важней,
чтоб сказать бумаге писчей
всё, что думаешь о ней.

Чтоб пригладить попригоже
ворох слов от «я» до «ё»,
всё, что прожито, итожа;
в общем, планов громадьё.

Каждый текст зовёт к ответу,
но душа опять в тоске,
потому что главной нету
буквы в русском языке.

А без этой главной буквы,
переплётчицы сердец,
всё выходит типа клюквы —
«рубль», «дебилы» и «песец».

3
Коммунальные тарифы
задолбали пол-Земли.
Приутихли Тенерифе,
Доминика и Бали.

Позабылись все словечки
что Ченнаи, что Мадрас.
Покупаешь к русской печке
электрический матрас.

А ещё микроволновку
и ту штуку, где фритюр,
и кидаешь всё в кладовку,
вообще-то, какой-то сюр.

Видно, жить нам было скучно,
а ковид… ну что ковид?
Где ковидно, там фейсбучно,
где фейсбучно… – без обид .

Знает лишь земля сырая
то, что жизнь бежит бегом.
Выползаю из сарая
с пустотелым чурбаком.

Не в кадушку, не в подсвечник
и не в финскую свечу,
в буратиновый скворечник
превратить его хочу.

Чтоб сидел, как Буратино,
на берёзе, будто врос,
и законам карантина
он показывал бы нос .

И улыбкой озарённый,
он смотрел бы каждый час,
где он там, «ниссан» зелёный –
для апреля в самый раз.

А пока ж играет в жмурки
с солнцем месяц-колотун,
и берёзовые чурки
гулко тюкает колун.

Да ещё, такой мерзавец,
сверхнахальства фенотип,
в огороде скачет заяц
и чихает, типа грипп.

Да ещё дремуч, как леший,
бородат, как Бармалей,
местный лось кустами чешет;
и не знаешь, что милей:

застрелиться из травмата
или вечером с вином
начитаться Дюрренмата
и заснуть угрюмым сном.

4
Индекс счастья вроде вырос,
значит, доллар упадёт.
На планете хроновирус
время жрёт который год.

Хроновирусные ушки
из будильника торчат.
В понедельник из царь-пушки
не разбудишь их, сурчат.

Слава богу, что сегодня
календарная зима.
Говорят, что время – сводня,
вот и сводит всех с ума.

Умер друг, а те далече.
Телек тошен. Текст мельчит.
Мир увечен. Рим извечен.
Путин правит. Бог молчит.

5
Ничего нет постоянней,
чем «возьми да напиши».
В непонятном состоянье
остаётся крик души.

То картошечки отваришь,
то селёдку чистить влом,
то звонит с утра товарищ,
приглашает в Шефский дом.

Дом, конечно, очень шефский,
был запал, да весь потух.
И что делать? Чернышевский
к слову «явка» сам был глух.

Жаль, собраньем не восполнишь
многих, спящих пятым сном.
Веру Павловну тут вспомнишь
в ожиданьи «помянём».

Верапална, Верапална
по-учительски права.
Там, где надо, жжёт напалмом
за мудрёные слова.

«Кто мудрён-то, Верапална?»
«Кто с капустой в бороде!
Кто гундит высокопарно,
о писательском труде.

Труд твой – лишь в руке синица,
а поэзия – журавль!..
Кстати, кто тут на страницах
заиндей и закуржавль?»

Кто да кто? Гонцы непрухи.
К этим двум я сам суров.
Сам твержу им: «Вы же духи
из заснеженных миров.

Не про вас подснежник вылез,
чтобы встретиться с весной…
Впрочем, что я с вами, вы из
сказки ненаписанной».

6
Нет, за что мне, спросишь, ноша,
эта ноша-дребедень?
Утром вновь опять проснёшься,
а уже чего-то день.

И молчишь весь день, и ходишь,
шаг бездомен, мир безугл,
в сердце гул, в дыханьи «одышь» —
то, чего не знает гугл.

Но молчать гораздо лучше,
чем вздыхать на склоне дня,
ангел мой (вздыхал-то Тютчев)
типа слышишь ли меня?

Сё смиренье. Лишь две страсти
«испытай» и «не греши»,
рвут как прежде на две части
плоть и кровь земной души.

Что тут скажешь? Круг кавказский.
Вновь молчишь смирней овцы,
как вдруг скрипнет снег из сказки
и речёт так чётко: «Рцы!»

7
Снег скрипит, сухой с морозца:
рцы да рцы, да рцы, да рцы.
С февралём шёл март бороться,
да умаялись борцы.

К счастью, день уже длиннее,
солнце всмак целует в лоб,
и всё твёрже леденеет
у крыльца глухой сугроб.

И лыжня вся заскорузла,
провалились желоба,
будто два речные русла;
вместе в старость их судьба.

В поле цвета мешковины
уж проталины вот-вот,
но мороз сковал машины,
и колёса вмёрзли в лёд.

Круто сел аккумулятор,
сдох железный организм.
Кому — татор, кому — лятор,
всем огущим — пару клизм!

Кто ругается, кто лает,
кто цисгендерен, кто фрик.
Недотыкомка хиляет,
потому что недотык.

Всё мудрей и злободневней
выраженья русских баб.
Хорошо зимой в деревне!
Не уехал никогда б.

8
Если есть на свете праздник,
он бывает лишь весной
в час, когда в лесной заказник
льётся солнце, прямо зной.

В час когда, в мгновенье сжатом
вдруг вспоёшь, как певчий дрозд,
всем нутром, где каждый атом
унаследован от звёзд.

Всё искрит, и плоть, и кости,
бродит химия, аж дрожь!
Пусть те звёзды на погосте,
но ведь ты ещё живёшь.

Жизнь – не то, что жил и умер.
Жизнь – родился и воскрес.
Ну, причешет, типа грумер.
Ну, навесит лишний вес.

Ну, душа порой заноет,
мол, причудилось оно,
то созданье неземное,
внеземное тоже, но.

И в отеле, и в яранге,
и на яхте, и в избе,
только входишь, типа ангел
улыбается тебе.

Или вдруг в ночи приснится
безымянная звезда…
Впрочем, нет. В руке синица
никогда не вьёт гнезда.

Встреч случайных скоротечных
тоже выбран весь лимит...
Просто делаешь скворечник,
ты повесишь – он висит.

И душа опять запела,
в ожидании скворца.
Очень радостное дело
жить, оказывается.

А примеришься к простору
да прикинешь так, на глаз,
и планета вроде впору,
да и возраст в самый раз.