Тридцать секунд полета

Тридцать секунд полета

Тридцать секунд полета

Фомин уединился в дальнем углу и хмуро рассматривал идеологически верную фреску. Могучие металлурги дружно толкали тяжелую вагонетку в огненное жерло мартена. Яркая, в оранжево-багровых тонах, картина с трехметровыми рабочими в брезентовых робах и огромных сапогах простиралась до потолка и насыщала трудовым энтузиазмом просторное фойе Дома культуры. Прямо под багровеющим входом в преисподнюю студийный балагур Шляхтич развлекал слушателей свежими театральными байками, принесенными из-за кулис городского драмтеатра, где он числился электриком. У оконного витража несколько девчонок в возбуждении обступили смущенно улыбающуюся Ирку Высотюк.

До начала репетиции оставалась пара минут. Фома пялился в блокнот, пытаясь уложить в голове длинный текст, и то и дело непроизвольно поглядывал в сторону массивной входной двери. Таня опаздывала. Он взялся повторять трудно дающийся монолог, но мысль упорно сворачивала в сторону.

“Скворцова сегодня не придет? Злополучная фотография. Как она могла затесаться в альбом друга?” У Игоря такой не было, он видел снимок в первый раз.

“Эх, Таня, Таня! Это же не повод. Старая фотка, уже желтеть начала. Да и что там такого крамольного?”

Зеленоглазка Скворцова пришла в студию прошлой осенью. Фома сразу ее заприметил и на правах старожила окружил вниманием, не афишируя более сокровенные мотивы. Они стали встречаться в свободные вечера – прогулки, кино, кафе-мороженое. Два дня назад Игорь пригласил Таню на день рождения друга.

На ее дежурный вопрос о возрасте именинника он досадливо сморщился и удрученно махнул рукой: – Люди столько не живут!

Сереге стукнуло двадцать пять. Фома был младше на год; их пятилетняя разница в возрасте с Таней могла для нее выглядеть как пропасть.

Компания на дому у именинника подобралась веселая, шампанского оказался целый ящик, да и музыку хозяин ставил отличную. Потом Серега предложил Тане посмотреть фотоальбом. А там недавняя студенческая жизнь, легендарная велосипедная поездка четырех приятелей в Крым. – Больше тысячи километров на велосипедах?! – восхитилась Таня. Фома воодушевился, в альбоме было много чего симпатичного.

На очередном снимке – веселая компания загорает на пляже. Серега строит рожки своей подруге, а Игоря обнимает пышноволосая брюнетка в миниатюрном купальнике и отправляет ему в рот крупную виноградину; он, дурачась, изображает лицом райское наслаждение. Фома никогда не видел этой фотки, и заботливую кормилицу не встречал уже больше года. Только все это не имело никакого значения. Таня притихла над альбомной страницей. Она была так хороша в этом белом плотно обтягивающем фигуру свитерке. Пассия бросила на Игоря косой взгляд и не сказала ему ни слова. До конца вечера. Он пытался что-то объяснять – безуспешно.

“Похоже, она сегодня не придет.” – Игорь чувствовал себя не в своей тарелке: не то, чтобы произошедшее было до чертиков важно, но неожиданно и нелепо.

Входная дверь клуба со стуком распахнулась – в фойе ступил худрук: плотный, осанистый, с властным лицом.

– Здравствуйте, Виктор Григорьич! – донеслось с разных сторон.

– Все в зал! Репетиция на сцене!

Спустя минуту красивый баритон режиссера уже разгонял полумрак и тишину в зрительном зале:

– А баба Яга против!

Тяжелой медвежьей поступью он продвигался к сцене, за ним вышагивала сладкая парочка – грациозная Ирка Высотюк и первый красавчик студии Витька Лукин.

– Я вам говорю: до майской премьеры – никаких свадеб! Отыграете Пристли – закатим вам пир на весь мир.

Ирка с Витькой еще пытались что-то возражать, но Григорьич энергично захлопал в ладоши:

– Мужики! Бабы́! Приготовиться к прогону! – Он опустился в кресло в восьмом ряду, а студийный народ, возрастом от 18 до 27, потянулся на сцену.

– Маша! Что с шинелью для Феликса?

– Привезли, вот она.

– Игорь! Что с настроением? Примеряй! Так, годится. Приготовились! Начали!

Репетировали поздравление на профессиональном празднике – теперь бы сказали, на корпоративе. По немудреному, без изысков, сценарию молодые в день свадьбы приносили цветы к памятнику. А памятник был “железному Феликсу” – Дзержинскому.

Почему ему? Да очень просто. Либретто, в творческих муках рожденное лично Григорьичем, писалось для выступления на юбилее владельца Дома культуры – завода имени Дзержинского. Была в этом названии своя логика, простая и несокрушимая. Предприятие, выпускавшее стальные тросы и канаты, где в горячем цеху мокрые от пота фурфурщики ловко выхватывали огромными щипцами из пышущих жаром, разверстыми как пасти Змея Горыныча печей, длиннющие раскаленные пруты, было просто обречено на имя железного Феликса. Понятно, что фабрики с женскими коллективами, швейная или кондитерская, носили на своих красных знаменах громкие имена Клары Цеткин или Розы Люксембург.

Известная в городе театральная студия чтила Станиславского и ставила модные пьесы. Выступления на заводских праздниках и юбилеях служили неизбежной платой за крышу над головой для репетиций и спектаклей.

Начали прогон. Изображавшие молодых Ирка с Витькой пока обозначили свой статус условными фатой и галстуком-бабочкой, а Фомин – памятник – в длинной, как и положено, до пят, серой шинели, встал на стул-постамент. Не прошло и минуты, как Григорьич закричал из зала:

– Стоп! Никуда не годится. Нет атмосферы! С начала!

Только и вторая попытка не задалась. Худрук выскочил из кресла и уже не стеснялся в выражениях. Он давно обеспечил себе индульгенцию, рассказав, что даже великие режиссеры легендарных театров, бывало, приводили труппу в чувство, используя все богатство великого и могучего! В сухом остатке смысл его пламенного спича сводился к простым истинам: что нельзя плевать в колодец, что не с чего носы задирать, что нет маленьких ролей, а есть никчемные исполнители. В конце концов, на юбилейном концерте им выступать перед полным залом на восемьсот мест, а сколько зрителей они смогли привлечь на свой последний спектакль?