Тут был человек

Тут был человек

     Небо на западе окрашивается в приятные глазу тона, а сквозь розовые тучи начинает остро проблескивать месяц. Ветер порывисто шумит в таежной хвое, черные деревья стонут, сжимая крючковатые пальцы сучьев. Ледяной воздух рвет на мне прохудившийся полушубок, проникает в рот и нос, заставляя легкие сжиматься. Сердце гулко стучит, разгоняя кровь по ослабленному долгой зимой организму. Бывшие когда-то невероятно модными полусапожки совершенно износились, снег проникает сквозь замок и стык подошвы, пальцев я к этому моменту почти не чувствую.

     Лес перестает быть моим другом. Он уже давно перестал помогать людям, потерял последнюю надежду  образумить их. Первыми прилегающую к нашей деревне территорию покинули олени. Высоко поднимая точеные ноги, они бежали в глухие леса, чтобы скрыться от шума непрекращающейся канонады. За ними ушли практически все хищники. Лишь иногда жалобно тявкающие лисы скользили невесомыми тенями возле заборов, растеряв всякий страх перед людьми.

     Деревня опустела еще раньше. Вот уже два года не проводились гуляния, не звучал лай собак и смех ребят, сгоняющих гусей на водопой. Женщины и дети с огромным трудом держали на себе все хозяйство, ведь все мужчины ушли: кто-то на фронт, а кто-то в партизанский отряд. Остался лишь один дед Савелий, учитель истории, которому аккурат перед войной ампутировали левую ногу. Впрочем, сейчас было относительно спокойно: за последние полгода линия фронта далеко переместилась.

     Поежившись, я продолжаю пробираться дальше сквозь глубокие сугробы. За зиму односельчанки успели перетаскать весь хворост и срубить все мелкие сосенки, поэтому я вынуждена идти вглубь леса, в надежде найти несколько сорванных ледяными порывами ветвей. Сил срубить даже самое тонкое деревце у меня нет.

     От неожиданного шороха возле большой сосны я вздрагиваю и замираю. Оборачиваюсь резко, скорее подсознательно улавливаю слабое движение. В глаза бросается черный квадрат с тремя желтыми птицами, распластавшими крылья, и тонкой полоской под ними. Волна холодного ужаса пробегает по позвоночнику, внезапно становится нечем дышать.

     Такую нашивку носят особые твари — солдаты Люфтваффе. Но это невозможно! Рев Арадо и сбрасываемых им бомб разносится на несколько сотен метров, а осторожные узкие Хеншели уже очень давно не разрывают небо своим дребезжанием: немецкому командованию нет больше никакого дела до малюсенькой обедневшей деревушки.

     Тихий стон прерывает мои размышления. Последние лучи заходящего солнца выхватывают из темноты искаженное болью лицо, окровавленную ногу и руку, вывернутую под гротескно-немыслимым углом.  

     Можно было бы сделать лангет, дома как раз есть необходимые материалы. Да и хромую кобылу я смогла вылечить...

     Раненый слышит хруст наста под моими ногами, он с видимым усилием пытается повернуться на звук.

     Сравнила хромую кобылу и человека. Тоже мне, коновал.

     Летчик с трудом открывает глаза. Наполненные страданием, они тускло взирают из-под светлых ресниц.

     Не человека. Передо мной фашист, не человек!

     Он замечает топор в моих руках, дергается и, собрав последние силы, вскидывает дрожащую здоровую руку, желая защитить себя.

     — Ich flehe Sie an... (Умоляю вас...), — его слова со свистом вылетают из обветренных губ.

     Годы обучения в школе не прошли даром, я прекрасно понимаю немецкий.

     — Nicht... (Не нужно...)

     Мое сердце сжимается, кажется, что изнутри его терзает тысяча игл.

     Я уйду. Я уйду и просто брошу его здесь. Пусть подыхает.

     — Bitte nicht...(Пожалуйста...) — восковая ладонь хватает пустоту.

     Да что со мной творится?!

     Я опускаюсь на колени перед раненым и бессознательно накрываю его ладонь своей.

     — Keine angst, ich werde nicht weh tun (Не бойтесь, я не сделаю больно), — мой голос дрожит против воли.

     Господи, огради от греха!

     — Sie müssen mir helfen. Versuchen Sie, aufzustehen (Вы должны помочь мне. Попробуйте встать), — я подставляю свое плечо, и летчик с огромным трудом встает, опираясь на меня.

     Неосторожным движением он наступает на травмированную ногу, скрипит зубами, пережидая болевой приступ.

     — Leiser... (Тише...) — шепчу я, невольно сгибаясь под его тяжестью.

     Прости меня, папочка!

     Проходит час, прежде чем мы наконец видим очертания деревенских домов. Опустившаяся темнота играет мне на руку. Последние тридцать метров до дома я преодолеваю то и дело оглядываясь.

     Неужели я предатель?

     Переступив порог, я первым делом затворяю дверь и наглухо зашториваю все окна. Привычным движением зажигаю свечи, стоящие на столе и полках. Их огоньки судорожно пляшут от моих метаний по дому.

     Но уже спустя мгновение паника уступает место рациональности. Рывком я одергиваю самодельный полог, закрывающий стоящую возле печки кровать ныне покойной мамы. Прошел целый год, а я так и не решилась снять его и переставить кровать в более удобное место, лишь поменяла белье и каждые выходные взбивала подушки.

     — Leg dich hierher. Menschen nicht sichtbar (Ложитесь здесь. Люди не видны), — желания задумываться над построением последнего предложения не было, поэтому я понадеялась, что летчик сможет правильно меня понять.

     Даже если совсем немного растопить печь, тепло от нее однозначно дойдет до кровати: то, что так нужно ослабленному организму.

     Ты ведь простишь меня, мамочка?

     — Danke (Спасибо), — эту фразу летчик повторил уже не раз.

     Всю следующую неделю я сама не своя. Бессонные ночи тянутся одна за одной, проведенные подле постели раненого. Я как могу меняю повязки, даю чудом выклянченные у соседок лекарства и травы. Мое лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени. Я боюсь покинуть дом, ведь если о моем госте узнают соседи — смерть примет в свои объятия не только меня, но и немецкого солдата.