Тварцы

Тварцы

Лялька сотварила дракона из молока. У нее это легко выходит: глянет по-хитрому, с прищуром, сморкнется с левой ноздри и нате. Выползает.
    - Жирное, - заметила Лялька, придирчиво разглядывая чешую. – Вишь, сливкой отливает. Не как у Бязеньки, но лучше Рыжухиного.
    Дракон, выбравшись на край ведра, фыркал, вылизывался, плюхал крыльями – молочная пенка на тонких косточках – да ловил покатым глазом свое отражение. А рассыпаться не думал. До вечеру, небось, протянет. А может и дальше.
    - Не лезь! – Лялька хлопнула по протянутой руке. – Укусит.
    Не укуса она боится – дракон-то беззубый, и панцирь у него мягонький, сливочно-масляный – а того, что измажет Марьяш белую чешую, помнет, а то и вовсе рас-сотварит.
    С него, каженного, станется.
    
    Крылья пламени распростерлись над городом. Загудел обожженный воздух, зашипели облака, откатываясь на край небосвода, огрызнулись молнией.
    - Быть!
    Качнулись зябким светом крыши, вот-вот полыхнут от жара, не дожидаясь настоящей атаки.
    - Быть!!
    Вывернулись жгутом облака, вытянулись. И вот уже наливается грозовой чернотой шея, пробиваются кости-молнии сквозь полотно крыльев, прорастает громом рык.
    - Быть!!!
    Воют небеса…
    
    Драконы в деревне жили всегда. Прятались в молоке и травяных настоях, в мехах с зерном и легкой, пышной мукою. Вили гнезда в осклизлом мельничном колесе и глиняных домнах дядь-Иваровой кузни. Носились по полям, распугивая воем птичьи стаи, и шумно, с фырканьем, купались в реке, выплескивая на берег рыбу.
    Драконы нравились людям. А люди нравились драконам.
    Люди, но не Марьяш.
    - Ты просто глядеть не умеешь, - Лялька оседлала ветку старой липы и теперь, глядя на свое отражение в воде, корчила рожи, пугая и пугаясь. – Ты впрямку все, а надо сбоку.
    Скосила глаза на нос, показывая. Марьяш повторил, хоть и знал – бесполезно. И на нос косил, и вбок, и заклеивал листом лопуха, в котором загодя дырку проколупвал. Ничегошеньки!
    Мертвым оставалось молоко. Не шевелилась мука. Не отзывался огонь в печи и даже земля, жирная, мамкой со старого погосту принесенная, оставалась просто землею.
    - А… а хочешь, на вот, - сняв дракона с плеча, Лялька кинула его Марьяшу на колени. И эта ее доброта комом в горле застряла. Жалеют ущербненького? А ему жалости не надо!
    - Не надо!
    Марьяш спихнул слабо вякающего дракона на ветку и скатился вниз, в мутную, отяжелелую водорослями воду.
    - Дурень! – крикнула сверху Лялька. – В одеже! Мамка заругает!
    А пускай.
    
    Зеленое крыло прогнулось под весом корабля, захрустели кости, затрещала плоть, выступила кровью белая пена. Но дракон лишь заурчал и перекатил судно на хребет.
    - Быть!
    Море ложилось под киль, благодарно целовало подпорки-весла, а когда дотягивалось, то и бедра золоченой нимфы, уснувшей на носу.
    - Быть!!
    Слева мелькнули клыки рифов и белый откос берега, сплошь усыпанного катышками мидий. Справа вода почернела, а впереди морская зелень слилась с небесной синевой.
    - Быть!!!
    Хлопнули паруса, принимая первую волну ветра.
    
    Хряснул топор об колоду, высекая мелкую щепу. Куриная голова на травку скатилось, а тело, зазевавшимся Марьяшем выпущенное, побежало по двору, спотыкаясь и брызгая кровью.
    - Держи! Держи! От окаянный! – кричала мамка.
    Марьяш кинулся было за курой и замер. На травинке повисла, переливаясь нарядным алым, капелька крови. Почему именно эта? Марьяш не знал, просто вдруг понял, что сейчас… вот-вот сейчас… да, именно сейчас произойдет нечто.
    Капля вспучилась, растягиваясь до пузыря, который треснул и развалился парой бурых стрекозиных крыл, между которыми покачивалась на ниточке-шее пушинка-голова.
    - Ой, - сказал Марьяш, падая на колени и протягивая дракону палец. И зажмурился от счастья: получилось!
    
    - Кровь, значит? Любопытно, весьма любопытно.
    Брюхастый дед сунул в глаз синее стеклышко и поманил пальцем:
    - Подойди, мальчик. Не бойся.
    - Я и не боюсь, - соврал Марьяш, бочком шагнув к деду. Сердце колотилось, суровый отцов взгляд жег спину, а в ушах еще стояли материны причитания: не хотела пускать.
    Дед же оглядел Марьяша с макушки до босых пяток, вынул потемневшее стеклышко и протянул.
    - Уровень не ниже третьего. Но специфика доминирующей субстанции внушает… некоторые сомнения. Однако я, пожалуй, возьмусь. Три монеты.
    - Пять, - жестко сказал отец. – Или мы уходим.
    Сошлись на четырех, половина медью.
    
    Земля вздыбилась, плюнула каменной крошкой, кинулась желтой непереваренной костью и замерла.
    - Быть!
    Ширились края рваной раны. Ворочалась земляная тварь, подкидывая горсть за горстью уже не серую мешаную с камнями труху, но жидковатую глину. Хлопали усталые крылья, вторили им дробный перестук лопат по ту сторону вала.
    - Быть!!
    Мелькают когти, пасти, хвосты. Дерут землю, тянут линию-дугу вокруг города новорожденного, имя которому…
    - Быть!!!
    Со звоном лопаются глубинные жилы, выблевывая в ров рыжую муть воды.
    
    На третий год случилась война. Кто был виноват? Кто был прав? Марьяш не знал. Он стоял на городской стене вместе с остальными недоучками да глядел, как работают мастера.
    Кипело небо. Пылала река. Стонала земля, одну за другой выпуская тварей, и одну за другой их проглатывая. Дымом тянуло, паленой плотью, а после вдруг улеглось все. Только колокол на ратуше зашелся звоном.
    Спасайтесь люди! Спасайте людей.
    - Бегите!
    С дальних холмов к стенам городским метнулась трещина, крысой нырнула под камни и вынырнула с другой стороны, пробежала по улицам, плодясь на ходу. Закачались дома, заскулили рядом и учитель, вспотевший кровью, закричал:
    - Беги!
    Марьяш побежал. Ступени-переходы-улица-трещина. Люди. Прижаться, пропуская стражника в броне-панцире. Нырнуть под телегу. Выскочить, хватанув губами горький дым. Снова побежать. Куда?
    На поле. На темное поле, вспаханное огненной сохой, засеянное солью да водой, пережеванное собою же и заполненное копошащимися суетливыми людьми. Обессилев, стороны сошлись в рукопашной.
    Пляшет меч. Пишет кровью по небу, кидает багряные горсти. 
    Смотри Марьяш.
    Крутится в руках белобородого гиганта топор. Отворяет фонтаны кровяные. 
    Смотри Марьяш.
    Пики, копья, дротики и стрелы…
    Для тебя Марьяш! Для тебя! Не стой!
    Взлетели руки над головой, раскрылись губы, выталкивая слово:
    - Быть!
    Быть сотваренному! Быть живому! Кровью от крови, плотью из плоти. Слышите? Слышите. Отзываетесь. Голоса ваши клокочут под сердцем, дерут на части. А и не жалко, забирайте. Все забирайте, только… 
    Марьяш остановился, рискуя рассыпать тварение: он не знал, что приказать. Жечь? Рушить? Топить? Душить? Кого? Врага? А кто здесь враг? Нет, так нельзя. Но как можно? Как? 
    - Быть!!
    Кому быть? Им, несуществующим? Ему, еще пока живому? Городу? Людям? Драконам? Трепещет в руке заклятье, рвется. Ну же Марьяш, ты знаешь, чего им дать.
    - Быть!!!
    
    Быть. Существовать. На миг, на десять, на сколько выпадет. Рваться ввысь. На волю. Разрешено. Проламывая кокон плоти, проглатывая стон того, кем только что являлся.
    Воздух уже гудит, взбитый тысячами крыл. Зовет.
    Иду.
    
    Лялька сидела, склонившись над корытом, в котором копошились драконы. Прищурившись, разглядывала, а разглядев нужное, хватала поперек спины да совала в один из десятка кувшинов.
    Ловко ей работалось. Привычно.
    - Что стоишь? – спросила, не оглядываясь. – Заходи. Надолго?
    - Нет.
    Марьяш зашел во двор, но к корыту приближаться не стал. Да и вовсе старался не глядеть на драконов. Им в корыте тесно, им бы на волю…
    …крыльями да по воздуху, когтями по плоти, выбираясь, отряхиваясь, разевая пасти первым вдохом. Ввысь, вверх, стаей, роем, прочь от поля… 
    - Денег привез, что ль? – Лялька зажала в кулаке пищащую тварь, раздумывая, куда ее сунуть. Оттенок панциря был уже не насыщенного, сливочного цвета, но и не жидко-молочного. Ме́шанок. Наконец, решившись, ловко свернула шею и кинула в надтреснутый кувшин. Для себя, значит, молочко.
    - Денег.
    …платили хорошо. Кто за дело, кто за имя. Имя менялось.
    Марьяш-Кровяный тварец.
    Марьяш-Отворяющий жилы.
    Марьяш-Молчун.
    И наконец, последнее, нынешнее: Марьяш-Миротворец. Это стоило особенно дорого.
    Когда в корыте осталось с пяток блекло-водяных тварей, Лялька поднялась.
    - А эти куда?
    Зря спросил, да слова не поймаешь.
    - Так свиням. Там молока чуть самое. Кому надо?
    - Тебе их не жалко? Живые ведь.
    - И люди живые, - усмехнулась Лялька, глядя прямо. А глаза-то от частых прищуров косят и морщинок море. – Как есть живые, только вот поговаривают, что Марьяш-кровяник людей не жалеет.
    - Они сами себя не жалеют! Я просто… люди однажды решили, что если они сотваряют, то право имеют. Любое. Принуждать. Уродовать. Убивать. Не творения видят, а тварей! Твари и есть. Знаешь почему?
    Молчит, смотрит как некогда – с жалостью. Вот-вот предложит дракона на поиграть. И закипает в груди старая злоба, нырнуть бы.
    …в море гранатово-алое, чтоб об камень и вдребезги, чтоб раз и навсегда избавиться и от совести, и от разума, выпуская сидящего внутри. Пусть как у них, у тех, кто умер первыми на поле под городом, или вторыми, тоже на поле, но под другим городом, или третьими, или сотыми – много в мире полей и городов – пусть треснут ребра скорлупой ореха. Пусть расползется кожа и, отхаркиваясь жилами, выберется из кокона телесного багрянокрылый змей.
    - Творить – себя отдавать. И жалко, и страшно, и как потом убьешь? Потому не отдаем, но берем чужое. Изначальное. Научились. Пользуемся. И рады. Я жалею людей, я даю им свободу. Изначальную…
    Замолчал, кляня длинный язык. Никому ведь, кроме учителя, не рассказывал, да и тот, услышав, посоветовал молчать. Что, мол, от этих изысканий поменяется? Ничего. И молчал Марьяш, пока не прорвало горечью. И снова замолчит на годы. Вот только скажет последнее:
    - Не тварцы мы. Твари. Как есть твари.
    Хмыкнула Лялька, подняла кувшин и, взболтнув – внутри хлюпнуло мертвое – предложила:
    - На вот лучше молочка. Холодненькое.