Ты сеешь ветер

IX

      Уже перевалило за полночь, когда Сэйв привела в таверну раненого мальчишку лет двенадцати, может быть, чуть постарше. Пока они с Дарией переговаривались, я отступила в тёмный угол возле очага, стараясь скрыть то, как дурно мне сделалось. Не от вида ещё одного — какого по счёту за эту неделю? — искалеченного ребёнка, не от запаха крови и не от всхлипываний, а от свинцовой усталости. У меня уже не было никаких сил держать глаза открытыми, двигать руками, сгибать и разгибать пальцы, делая перевязки, зашивая раны и вправляя кости. Голова отяжелела от спёртого воздуха, пропитанного смрадом потных тел, вонючих сапог, дешёвого эля и душистых масел. 

      Поморщившись, я шагнула к окну и толчком распахнула его в надежде на то, что внутрь ворвётся ночная свежесть, прохладный ветерок с озера, от которого в голове сразу прояснится. Но тщетно. С тех пор, как я поселилась у Дарии, ни одной капли не проронило небо на землю, ни одного дуновения не пробежало в застывшем воздухе, насыщенном пылающим зноем и пылью. Последняя жаркая хватка уходящего лета была невыносимой. 

      Женщины тем временем занялись мальчиком, сгорбившимся на скамейке в углу. Он ни разу не поднял на них глаз, сидел, опустив голову и держась рукой за плечо, слегка покачиваясь вперёд-назад от боли. 

      Сэйв подошла к нему и разрезала ножом грязную, окровавленную полотняную рубашку, придерживая её за воротник, так, чтобы она сползла с плеча. Дария осторожно отвела его руку в сторону. 

      У неё перехватило дыхание. На плече была рана, глубокая, с рваными краями, и кровь из нее текла мальчику на грудь. Заслышав судорожный вздох, он впервые поднял голову. Лицо у него было всё в пыли и с дорожками от слёз на щеках. Застывший взгляд заплаканных глаз не был направлен ни на нас, ни на какой-либо определённый предмет: они выжидали, отчуждённо и неподвижно, а над ними напряжённо вздрагивали брови. Было понятно — это знак, предвещавший грозу. 

      — Кто это тебя так? — намерено сухо и деловито спросила Дария, но было уже поздно. Плотина прорвалась. 

      Это были не бурные, громкие рыдания, а — что еще страшней — тихий, надрывающий душу плач с закушенной губой, плач, от которого становится стыдно за то, что ты не можешь разделить страдания этого ребёнка. 

      Я пробудилась от оцепенения и выступила вперёд. Взяв Сейв за локоть, я отвела её в сторону и перехватила у неё запястье раненого. Мальчик судорожно всхлипнул и опустил глаза. Кожа у него была тёплая, но, насколько я могла определить, его не лихорадило. 

      — Поднеси лампу поближе, — велела я Сэйв. 

      Как следует осмотрев рану, я обратилась к Дарии: 

      — Мне нужен шовный материал, вода и чистое полотно.

      — Прокипячённых тряпок больше не осталось, — ответила та. 

      Я раздражённо выдохнула, не сводя взгляда со вздрагивающего плеча мальчишки. Кровотечение было несильным, можно было позволить крови немного потечь, таким образом промывая рану. Я посмотрела на светлую макушку ребёнка; вихры спутанных волос прыгали так, словно он весь сотрясался от беззвучного хохота. И тогда я вдруг протянула свободную руку и нежно погладила его по голове. 

      В ту же секунду дрожь утихла, снова наступило оцепенение, он больше не шевелился. Все тело его словно ждало, прислушивалось, стараясь понять, что скрывалось за моим прикосновением: означало ли оно обещание выздоровления и того, что боли больше не будет, или только пассивное сострадание? Было страшно глядеть, как он ждал, не дыша, ждал всем своим чутко внимавшим телом. Я не находила в себе смелости убрать руку, которая так чудодейственно, в один миг укротила нахлынувшие рыдания. 

      — Как тебя зовут? — тихо спросила я. 

      Мальчик окинул меня робким взглядом исподлобья. 

      — Арторий, — сипло ответил он, словно только что пережив приступ удушающего кашля. 

      — Как того известного римлянина? 

      — Как нового короля. 

      Я ничего не сказала на это, только сжала губы и стала снимать с него остатки изорванной рубашки. Но тут уже Сэйв подхватила разговор, осторожно расспрашивая мальчишку о том, что с ним произошло. Подобных историй за последнюю неделю нам довелось переслушать немало, пока мы с утра до ночи обрабатывали ожоги, бинтовали раны и накладывали лубки на места костных переломов. Как я поняла из сбивчивого и невнятного рассказа мальчишки, его родители погибли при пожаре, а сам он напоролся на медный штырь при неудачном падении.

      Тем временем Дария вскипятила воду, опустила в котелок жёлтые цветки волшебного ореха и несколько полос, оторванных от собственной нижней юбки. Стол на её кухне был завален матерчатыми мешочками с сухими травами и флягами с настоями. Когда я пришла к ней просить взять меня обратно, она сказала, что теперь ей нечем было платить работникам. Массовые беспорядки в городе, вызванные сменой власти, привели к ужасающим последствиям. Процветало мародёрство, грабежи и насилие. Дария лишилась всех свои накоплений, поставки продуктов были приостановлены на неопределённый срок. Большая часть выпивки была украдена, остальное послужило для нужд раненных. Кухня Дарии превратилась в лазарет. Но ей и Сэйв не хватало знаний и умений, многим несчастным они только вредили или же вовсе не были способны помочь. И тогда я предложила свою помощь взамен на ночлег и еду. В моём опустевшем доме всё было перевёрнуто вверх дном, и более я не могла там оставаться. 

      С тех пор каждый мой день был похож на предыдущий. Испачканная кровью, с воспалёнными от усталости глазами, я проводила долгие часы бодрствования подле чужаков, иной раз по десять, двадцать, тридцать раз проделывая одно и то же, ничего не упуская из виду. Врачевание требовало напряжённого внимания, и поглощённая делом, я забывала обо всём остальном. 

      Но когда наступал перерыв, я тут же спешила на улицу, взгляд мой бездумно обращался в сторону озера, и хотя я не могла видеть его, зато слышала стон, не требовательный, а скорее возмущённый и обиженный. Едва я успевала подумать о том, что оно тоскует по мне, как сразу же чувствовала хорошо знакомое теперь жаркое биение в груди. Меня мучили томление и жажда, для утоления которой и тысячи глотков оказалось бы недостаточно. 

      Однако быть человеком означало быть среди людей. И вот я вновь, словно слепая, металась по кухне от стола к скамьям, от одного больного к другому, всё время что-то искала, перерывала полки и ящики, ворчала и сыпала ругательствами, пока наконец не находила то, что было мне нужно. А когда наступала ночь и Дария гасила все свечи, я неподвижно лежала во мраке, а волнующие картины перед глазами сменяли одна другую. «Подумаю об этом позже или никогда», — твердила я, но ничего не могла с собой поделать. Даже во сне, сквозь чёрную пелену забытья пробирались неугомонные мысли — одни и те же, всегда одни и те же, — и я просыпалась утром опустошённой и измученной, словно и не спала вовсе. 

      После такого изнурённый труд казался избавлением — это тоже плен, но насколько он был легче, насколько благороднее. 

      И всё же я более не могла позволить себе прежнее заблуждение, не могла запереться в четырёх стенах и усилием воли заглушить ропот волн, настойчиво взывающих ко мне. Я знала, что стихия, породившая меня, рано или поздно возымеет надо мной власть, как это уже случалось прежде, и сопротивляться ей значило вести борьбу против собственной природы, истощать себя, мучить и неизбежно терпеть поражение. И всё равно я страшилась поддаться, кануть в озёрной бездне и вновь умертвить своё сердце. Оно было мне особенно дорого с тех пор, как я познала, что это такое — в одно ужасное мгновение не услышать его биения. 

      Вот почему я с таким рвением бралась за работу: я не знала, какое решение следовало принять, но знала по крайней мере, чем должна была заниматься, пока находилась среди людей. 

      Арторий наклонился вперед, чтобы мне было удобно обмывать рану отваром волшебного ореха. Сэйв заваривала укрепляющий чай, а Дария завела с мальчишкой беззаботный разговор, чтобы немного отвлечь его от неприятной процедуры. Рана была глубокой и грязной, я всерьёз опасалась воспаления, а потому не щадила своего юного пациента — он то и дело вздрагивал и стонал от боли. 

      Наконец я отложила ветошку. Одна неприятная часть работы кончилась, теперь предстояла другая. Но прежде чем приступить к зашиванию, я протянула Арторию, сосредоточенно вперившему взгляд в пол, свою флягу. 

      Холодные голубые глаза пристально уставились на меня. 

      — Что это? 

      — Озёрная вода, — ответила я. 

      Откупорив фляжку здоровой рукой, он поспешно приложил её к своим обветренным губам. Сделав несколько жадных глотков, он вдруг поперхнулся, и вода потекла по его подбородку. 

      — Она сладкая! — удивлённо пробормотал он. Уголок его широкого рта приподнялся, а глаза сверкнули. 

      — Слаще, чем что-либо ещё, не так ли? — спросила я, с насмешливой улыбкой вздёрнув одну бровь. 

      Сэйв и Дария переглянулись. Они думали, что я заговаривала воду, но побаивались спросить напрямую. Время от времени я сама прикладывалась к горлышку, хотя кувшины были полны родниковой воды. Чем дольше длилась моя разлука с озером, тем тяжелее мне было переживать долгие душные ночи. И я пошла на хитрость: когда Сэйв, вознамерившись затеять стирку, отправилась к озеру, я попросила её набрать для меня воды. «Зачем это? — удивлённо спросила она. — Чем тебе плоха родниковая?». Но разглядев что-то в выражении моего лица, тут же отступила и пообещала исполнить мою просьбу. 

      И всё же это лишь оттягивало неизбежное. Я выкраивала себе время для принятия решения, но до сих пор так ничего и не решила. Иной раз меня почти толкало в спину малодушное намерение оставить все свои хлопоты, бросить дела и мчаться отсюда прочь, к озеру, к облегчению и покою. Но стоило мне представить себя отлучённой от человеческой повседневной жизни, от самих людей, суетных и небрежных, грубых и страдающих, нуждающихся и благодарных, от тяжёлой работы, как у меня тут же появлялось ощущение, точно мне в сердце вонзали тонкую и острую иглу. 

      Для того чтобы быть удовлетворенным своей судьбой, нужно твердо следовать собственной натуре и идти только своей дорогой. Но в то же время жизнь каждого всегда таит саднящую тоску о другом, более радостном существовании. Все мы живём с томлением по недосягаемому. 

      Сначала мне грела душу иллюзия вечного покоя, но поддавшись своему предназначению, я ощутила жажду в сердце. Вечная гонка за желаемым, нетерпение, жадность, отрицание, гнев и страдание — всё это пришло ко мне вместе с любовной страстью. После всего, что изумило и потрясло меня, я впервые задумалась о том, что одно-единственное сильное переживание может расширить душу до бесконечности так, что она будет способна объять в своём крохотном пространстве целое мироздание. 

      Мне было тесно в глубоком озере. Я больше не умещалась в собственном теле. 

      Шум отвлёк меня от раздумий. Дария выронила половник, которым разливала отвар по чашкам. Всё в этот миг пришло в движение, я вновь вернулась в мир, где все действия были неприятно конкретны, заниматься ими надо было немедленно и всё это требовало сосредоточенности. Я вдела шёлковую нить в иглу, вяло подбодрила мальчишку и принялась за работу, в глубине души продолжая думать об одном, о чём не хотела и не должна была думать сейчас. 

      Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении чьи-то черты, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Я не могла не заметить совпадения — первым, кому я зашивала рану, был мальчишка того же возраста и с тем же именем. Мерлина тогда не оказалось дома. Артур ввалился ко мне в сопровождении своей неизменной свиты полудурков, зажимая правую сторону лица ладонью. Из-под неё ручьём лилась кровь. Я подумала, что он лишился глаза, оказалось — рассёк лоб до самой кости. Игла дрожала в моих неповоротливых пальцах, я то и дело поглядывала на дверь в надежде на то, что Мерлин вернётся и сделает всю необходимую работу за меня. Артур следил за моими действиями без тени страха, даже с насмешкой. 

      «Ты там поосторожнее, мне второй глаз ещё пригодится», — с тупой ухмылкой заявил он. 

      «Коли так, что же ты бьёшься своей пустой башкой обо всё подряд?». — За моим раздражением скрывался лишь страх. Крепко прикусив зубами нижнюю губу, я осторожно стягивала края раны неровными стежками шва и время от времени рявкала на мешавшихся Кабана и Тощего, то и дело заглядывавших мне через плечо, чтобы убедиться в том, что «теперь морда Арта похожа на штопанное исподнее». 

      Уже позже, когда я перебинтовала бедовую голову своего пациента, до меня дошло: эти болваны не дразнили, а намеренно отвлекали. 

      Осмотрев Артура на следующий день, Мерлин сказал, что шов был хорошим, сухим и без нагноений. Отёка не появилось. Но вот толстый тёмный рубец, образовавшийся потом над бровью, был уродливым, как гусеница. Моя первая работа. И не самая лучшая. Артур не раз напоминал об этом после, когда я вытаскивала окровавленные щепки из его спины, вправляла вывихи, промывала глубокие царапины или накладывала припарки на разные части тела после очередной жестокой драки. 

      «Ты ведь специально мне такой шрам на роже оставила. Чтобы других девок отвадить». 

      На мгновение я прикрыла воспалённые веки. Затем глаза мои открылись и воспоминание рассеялось. Ощутив под пальцами чужую плоть и кости, забыв о прежней усталости, я включилась в привычную рутину. Арторий перестал болезненно морщиться и вздрагивать от каждого укола иглы. Его разморило от духоты, дурманящих ароматов трав и озёрной воды. Светлая голова стала клониться к низу. 

      Все мои бездумные и годами отработанные движения, раскалённый как от сковороды воздух, густая ночь и это худой раненный мальчик с загорелым лицом, резкие черты которого в обманчивом свете очага казались мне знакомыми, — всё это неким образом влияло на ход моих мыслей, обращая их в прошлое. 

      «Меня зовут Арторий. Как нового короля». 

      Внезапно в памяти возник тот мелкий, незначительный случай, одно из первых осознанных воспоминаний о моей человеческой жизни, что и теперь, спустя столько лет, заставляло меня трепетать.

      Я была такой маленькой. Дети не осознают, что они малы до тех пор, пока им не приходится задирать голову, чтобы взглянуть на взрослого. Но я смотрела исключительно под ноги и видела, как близко находилась ко мне земля, какой крошечной я была на самом деле. 

      Я горела и напрягала все свои силы, чтобы сохранить в тайне свою невероятную, недетскую осознанность. Мне было известно, что сейчас я была ребёнком, а до этого — ещё кем-то. Я знала, что боли, терзавшие мой желудок, в скором времени убьют меня, если я не поем. Но где взять еду? Злые, дурно пахнувшие взрослые люди с рябыми лицами только отпихивали меня прочь, чтобы я не мешалась под ногами. Мне даже перепала парочка тумаков, и я плелась себе дальше, тяжело волоча за собой ноги и облизывая окровавленные губы. Я медленно ощупывала себя под грязным полотном рубашки: тощую грудь, выпирающие рёбра, живот, прилипший к позвоночнику, и отстранено думала о конце своего изматывающего пути. 

      Когда же он найдёт меня? Когда заберёт к себе? 

      Я шла по незнакомой дороге вдоль бесконечных каменных стен, оставив позади городскую площадь и центральные улицы; я была, как в чаду, голова кружилась. Но пелена не застилала мои глаза, я ощущала беспредельную ясность сознания и, даже медленно умирая голодной смертью, я испытывала жалость не к себе — к окружавшим меня человеческим существам. Они, злые и нуждающиеся, вызывали во мне такое острое чувство близости, потому что я чутьём угадывала сходство между их бесцельными поисками и своим кажущимся вечным голодным блужданием. 

      И тут кто-то крепко сжал мою руку повыше локтя и с силой дёрнул в сторону. Снова кому-то помешала, кого-то разозлила. Я врезалась во что-то мягкое, охнула, неуклюже попятилась, не поднимая головы, но почти сразу же замерла — меня всё ещё держали. 

      И вдруг — как это описать? — словно артерия разорвалась в груди, из меня, смертельно уставшей, побитой маленькой девочки, вырвалось, как немая молитва, как судорога, страстное и горькое желание привалиться плечом к этой внезапной преграде. 

      Ежедневно, ежечасно я перебирала в памяти все подробности случившегося, ибо это стало как бы точкой опоры всей моей последующей жизни. Всё, что я делала, что говорила, помимо моей воли определялось этим событием, мысли мои были заняты только тем, что снова и снова воспроизводили его. 

      Рука, схватившая меня, была худой и детской, пальцы впились, словно когти. И я, даже не успев взглянуть в лицо незнакомцу, тут же сдалась. «Снова побьют, — отстранённо думала я. — Затащат за угол и всю душу вытрясут. Приняли за попрошайку, думают, что с меня есть что взять». 

      Меня потянули прочь от дороги, в подворотни; я едва успевала перебирать ногами, и тогда меня встряхнули ещё раз, да так, что я клацнула зубами и почувствовала, что в шее что-то щёлкнуло. 

      — Пошевеливайся! — велел грубый голос, и я наконец подняла глаза, но увидела перед собой только коротко стриженный светлый затылок мальчишки. Судя по одежде, он не был оборванцем. Тощий, но всё же сразу видно, что голодать не привык. Вероятнее всего, это был один из тех мелких проходимцев, что целыми днями шныряют по улицам, выполняя разные поручения лавочников. Что он может отобрать у меня? У него есть куда больше. 

      Тут меня вдруг обуял ужас. Я сошла со своего пути. Если продолжать идти этой дорогой, то тот, кто искал меня долгие годы, тот, кто ищет прямо сейчас, не обнаружит меня там, где должен. Возможно, вообще никогда не найдёт! 

      Тогда я из последних сил упёрлась пятками в землю и подалась назад. Мальчишка дёрнулся и обернулся. Я со страхом уставилась на него. С наглыми повадками, недовольный, но не озлобленный, он метнул на меня пытливый — тоже недетский — проникающий взгляд. 

      И я поняла: этот не выпустит. Этот всё отберёт, до последнего. 

      — Ничего я тебе не сделаю, — раздражённо бросил он. 

      «Тогда чего не отпустишь?» — подумала я, мрачно и боязливо глядя на него исподлобья. 

      Словно прочитав мои мысли, мальчишка добавил: 

      — Выпущу тебя — и ты непременно свалишься. Больше не встанешь. 

      Я знала, он был прав. 

      Он отвернулся и потащил меня дальше. Подошвы моих стоптанных ботинок с шуршанием заскользили по земле. Я хотела бы вновь идти сама, да только уже не могла: пару раз попыталась выставить одну ногу вперёд, затем другую, но делала это слишком медленно, в итоге запиналась и влетала носом в костлявое плечо своего конвоира. Он только чертыхался и крепче стискивал мой локоть. 

      И меня неодолимо тянуло за ним, не только потому что он держал меня за руку. Я чувствовала близкое присутствие живого существа, которое двигалось, говорило, имело какое-то намерение и чего-то ожидало от меня. 

      — Чем-нибудь болеешь? — вдруг спросил он, не оборачиваясь. — Вшей нет? Люси будет вопить, как проклятая. 

      Я молчала, с жадным любопытством, трусливо и робко рассматривая то место, куда он меня привёл. В дом, двери которого распахивались только ночью. 

      Схватив за плечо, мальчишка с усилием затащил меня наверх по скрипучей промозглой лестнице и втолкнул внутрь. Тут как будто молния разверзла ночное небо, и я отчётливо увидела каждую подробность — шпалеры с цветами, пыльные гобелены, покрывала, бархатные подушки — роскошь, да и только! 

      Всё кружилось, мелькало перед глазами; со всех сторон доносился смех, вздохи, скрип, шорохи, чуть слышный топот босых ног и журчание воды. Я ощущала смутную радость, стеснение, тревогу и беспокойство, меня передавали из рук в руки, раздевали, поливали тёплой водой, натирали душистым мылом, дёргали за волосы, осматривали, затем снова кутали в одежду, но уже в чистую и целую, а потом, наконец, усадили на скамью и сунули в руки тарелку с дымящимся супом. 

      Я открыла было рот, но тут у меня сдавило горло, видимость перед глазами расплылась, и я вдруг со скрипом стиснула зубы. Кто-то пожалел меня, кто-то выступил в мою защиту, — из грубости и злобы вдруг выглянула доброта, стремление оказать помощь. 

      — Что, заревёшь? — спросил мальчишка, тот самый, что привёл меня сюда. Он сидел поодаль, у окна, поджав под себя одну ногу и не спуская с меня острого и насмешливого взгляда. 

      Люси, девушка, провозившаяся со мной больше всех остальных, шикнула на него и протянула мне ломоть хлеба. Её браслеты мелодично зазвенели. Я осторожно сомкнула пальцы на шершавой корке, помяла её немного, затем отщипнула кусочек и отправила в рот. Люси улыбнулась, и в её лице появилась почти детская мягкость, что-то ласковое, доверчивое. Я улыбнулась в ответ. 

      — Так как же тебя зовут? — спросила она. 

      Я снова открыла рот, но опять не выдавила ни звука. Не потому что не могла, а потому что не знала, что ответить. 

      Моё имя… Да оно у меня было, но никто ещё не называл его вслух. 

      — Загляни ей в рот, — снова подал голос мальчишка, счищая кожуру с яблока. — Может, у неё отрезан язык? 

      — Может, следует отрезать твой? — предложила Люси. 

      До моего обострённого слуха все время доносились всевозможные звуки — слева и справа, сверху и снизу, из коридора — шаги, смех, кашель, стоны. 

      Отхлебнув несколько ложек супа, я наконец выдавила из себя: 

      — Ни… Ниниан, – и сама же покачала головой — близко, но не то. 

      — Ниниан? — переспросил мальчишка. — Звучит, как скулеж Кабана по ночам. И что оно значит? 

      Я опустила голову пониже, не отрывая взгляда от тарелки. 

      — Ничего. 

      — Все имена что-то означают. 

      — И что же значит твоё, Артур? — с улыбкой спросила Люси. 

      Краем глаза я увидела, что он покинул своё место у окна и приблизился к нам. В следующее мгновение он уже протягивал мне очищенное яблоко. Я вздрогнула, отодвинулась, но всё же взяла его в руки. 

      — Меня назвали в честь римского полководца, — не без самодовольства ответил Артур. 

      — Или в честь утерянного принца. 

      Мне не позволили остаться, потому что «маленьким девочкам было здесь не место». Артур вновь вёл меня куда-то, рука его теперь вовсе не казалась когтистой, она была тёплой и сильной. Я не спрашивала, куда мы шли, зачем спрашивать, мне теперь было всё равно, я была сытой и счастливой. Я отдала свою волю и наслаждалась ощущением радостной покорности. Всё во мне было расслаблено, я лишь упивалась полной неосознанностью чувств. 

      Меня не заботило, что будет впереди, я только ощущала руку, которая вела меня, и отдавалась этой руке бездумно, словно несомая потоком щепка, испытывающая головокружительную радость падения на бурных перекатах. Всё, что угнетало меня, исчезло; я чувствовала с неведомой доселе полнотой, как я, словно долго пропадавшая без вести, опять вливалась в беспредельность мира. Всё, казалось мне, живет только для меня, но и моя жизнь была отдана всему. Чёрными тенями обступали меня деревья, встречая дружеским шелестом, и я любила их. Откуда-то доносилось пение, и мне чудилось, что это пели для меня. Всё теперь принадлежало мне, всё влекло меня, потому что я узнала, что не было большей радости, нежели довериться и принять чужую доброту. 

      Я пережила ещё одну, последнюю, тяжелую минуту, когда мы наконец остановились у какого-то задремавшего в полумраке здания без вывески. Артур выпустил мою руку, и тут меня вдруг охватил страх, не вернусь ли я сейчас в свою прежнюю смутную, неважную, ненастоящую жизнь, если войду в этот дом? 

      — Не трусь, — сухо бросил мне Артур, и, шагнув вперёд, громко постучал в дверь. — Здесь о тебе позаботятся. 

      Навстречу нам вышла грузная женщина, неопрятного вида, с заспанным лицом. Артур перешёптывался с ней, будто договаривался о какой-то запретной сделке. Я тем временем ждала, прячась у него за спиной. Наконец он отступил и подтолкнул меня вперёд. Прежде чем я вошла в дом, словно в тёмное ущелье, Артур незаметным воровским движением вложил что-то в мой карман. 

      — На чёрный день, — тихо сказал он. — Никому не показывай. 

      Я хотела остановиться и сказать ему что-нибудь, но грубая женщина упрямо тащила меня вперёд, и я едва не свернула шею, силясь взглянуть на мальчишку ещё раз. Губы мои дрожали, а сердце стучало гулко-гулко. 

      В сиротском доме я прожила недолго, в скором времени Мерлин отыскал меня и взял к себе на воспитание. 

      С тех пор прошло много времени, но иногда былое оцепенение возвращалось ко мне. С того самого дня я всегда ощущала себя согретой живым теплом. Я знала, что моя настоящая человеческая жизнь началась в того самого момента, когда незнакомый мальчишка впервые схватил меня за руку. 

      Спустя несколько месяцев мы столкнулись вновь. Тощий по неосторожности едва не сбил меня с ног. Я несла здоровую тыкву, она упала и развалилась на части. Разозлившись, я ударила его кулаком по рёбрам, однако метелить этот мешок с костями было себе дороже — неизвестно кому я делала больнее, себе или ему. Кто-то громко рассмеялся, и, бросив свирепый взгляд в сторону, я заметила Артура. 

      В первое мгновение он не узнал меня. В его голосе зазвучал развязно-игривый тон: 

      — И кто это тут у нас такой отважный? 

      Но затем в голубых глазах мелькнул блеск узнавания, он оглядел меня с ног до головы, ноздри его затрепетали. Сверкнула неуверенная улыбка. 

      — Я же говорил, что о тебе позаботятся. 

      А потом все почернело и погасло, как притушенный фитиль. С невольным вздохом облегчения я отрешилась от воспоминаний. 

      Арторий уже вовсю клевал носом. Ловко завязав узелок, я бросила иглу в котелок с кипящей водой и уступила место Дарии, которая принялась накладывать повязку на плечо мальчишки. Когда она заставила его подняться со скамьи, он сердито поджал губы, лицо его внезапно помрачнело, словно над лугом повисла туча и свежие зелёные краски сразу померкли. 

      Я знала: просто в этот самый миг его черты потеряли всякое выдуманное мной сходство с чертами Артура. И всё же когда я заговорила с ним, в моём голосе отчётливо зазвенела нежность. 

      Ответственность за здоровье других отвлекала меня от тяжёлых мыслей. Намеренно отлучив себя от своей стихии, я вновь оказалась среди людей. У них в груди бились живые сердца, я слышала их дыхание, осматривала языки и глазные зрачки, облегчала боль, вправляла суставы, зашивала раны. Мне доставляло радостное удовлетворение возможность помочь каждому нуждающемуся. 

      И всё же этого было недостаточно. 

      Сэйв постелила мальчику в углу, Дария принялась убирать со стола, а я, немного поколебавшись, сняла плащ Артура с крючка и накинула на свои плечи. 

      — Ты куда? — удивилась Дария. — Сама говорила, что едва на ногах держишься. 

      Но я уже не чувствовала себя утомлённой. Теперь всё во мне дышало другим воздухом, воздухом избавления. 

      В ответ я дала какие-то бессвязные объяснения и, пообещав вернуться как можно скорее, выскочила на улицу, оставив распахнутую дверь качаться позади. Голове вдруг сделалось необычайно легко, а затылку как-то непривычно прохладно, хотя ночная духота никуда не исчезла. Я устремилась прочь от таверны, позабыв о себе и о времени, спеша на встречу, которую давно откладывала. 

      Сунув руку в глубокий карман плаща, я нащупала там одну монету. Обязательный атрибут повседневной жизни всякого человека. У меня были и другие, но все они остались дома. Эту я хранила не для растраты, а как напоминание о том дне, когда я встретила того, кто выказал по отношению ко мне сердечность безо всякой на то причины, кто согрел мою кровь и открыл глаза. 

      Теперь мне было доподлинно известно: тот, кто однажды по-настоящему полюбил одного человека, тот может полюбить всех людей. 

      Но и этого было недостаточно. 

      Здравый смысл присутствовал во мне настолько естественно, что я даже не считала его даром богов. 

      Быть человеком означало быть среди людей. Но я не была человеком.