У кого океан?

У кого океан?

- У кого океан? – спросил вождь, обвел тяжелым взглядом нас всех, сидящих в большом зале, - у кого океан?

- Вы хотели спросить – где океан? – осторожно поправил я.

- Нет, - оборвал меня вождь, - у кого... у кого из вас океан?

.

...хоронили как-то скромно, без почестей, даже странно, что сын вождя – и хоронили без почестей, даже пылких речей не было, хоронили в полном молчании. Так бывает, когда случается что-то ужасное – нет, не чья-то смерть, а еще ужаснее, что-то такое, о чем даже не говорят вслух. Горели факелы по всему замку, стояли люди на коленях перед гробом, посматривали в лицо вождя – бескровное, бесстрастное, пытались разглядеть хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь разгадку, - не могли. За окнами летел неизменный снег, бушевала метель, билась о стены, пыталась проникнуть в тепло.

.

- А ведь он не сошел с ума, - сказал мне врач за нашим скромным ужином из жареной луны, приправленной звездами.

Врач не сказал – кто он, но я сразу понял, что речь идет о вожде. Поговаривали – не вслух, а как-то вообще полумысленно, полунамеками, полу-как-то-еще – что обезумевший от горя властитель лишился рассудка, бесповоротно, безвозвратно, не выдержал потери сына, - бесповоротной, безвозвратной, - что вот так объявил награду, сколько-то там чего-то там – тому, кто найдет, почему его сын утонул в океане. Мы молчали, мы боялись сказать то, что вертелось у всех на языках, о чем вы говорите вообще, ваше превосходительство, какой океан, не было здесь отродясь никакого океана. Сколько мы себя помнили, мели снега, снега, снега, прерываемые коротким летом, чуть поросшим ягелем, - и снова нескончаемые снега, гонимые метелями.

- А ведь он не безумен, - сказал врач, сухой, как палка, как догорающая лучина.

Сказал тоже не вслух, а полумысленно, полу-как-то-еще, что я даже толком не понял, что именно услышал, а когда понял – вздрогнул.

- Вы полагаете... – я взял себе еще кусочек луны.

- Я уверен. Я же осматривал тело...

Меня покоробило.

- ...у него в легких была вода, морская вода, понимаете? – хрипловатый голос врача рассыпался по комнате сухим шорохом, - и в волосах... было что-то вроде водорослей...

Я молчал. Водоросли, океан – все это было слишком далеко от нас, от вечных снегов и неутихающих метелей.

.

- У кого океан? – спросил вождь, обвел тяжелым взглядом нас всех, сидящих в большом зале, - у кого океан?

- Вы хотели спросить – где океан? – осторожно поправил я.

- Нет, - оборвал меня вождь, - у кого... у кого из вас океан?

Люди молчали, кто-то даже смущенно отводили глаза, как будто каждый чувствовал про себя, что это вот как раз у него-то и спрятан где-то океан, - где-нибудь под подушкой, или в сундуке, или в какой-нибудь шкатулке – но он об этом никому не рассказывает...

К пятнице награда за океан достигла немыслимых высот – за такие деньжищи можно было купить себе целые хоромы в несколько комнат, и в каждой комнате будет очаг. Мы искали океан – вернее, делали вид, что ищем – потому что никто из нас и понятия не имел, что нужно искать.

.

Впрочем, в субботу мы ненадолго забыли об океане, когда младший сын советника сильно обжег себе руку. Удивительно, что это случилось, когда его везли на учебу в маленьком экипаже через заснеженный лес – где уж никак нельзя было обжечься обо что бы то ни было.

- Это моя вина, - сказала та, которая собирала хворост.

Стыдно сказать, я даже не знал её имени, для меня она была просто той, которая собирала хворост. Так вот, та, которая собирала хворост, вот она и сказала:

- Это моя вина.

И это было тем более странно, потому что когда она шла в лес собирать хворост, у неё не было с собой ни огонька.

- У меня с собой был очаг, - ответила та, которая, - я всегда беру с собой очаг, полный пламени, и комнату, наполненную теплом и светом. А сын советника, видно, продрог в повозке, увидел мое пламя, решил согреться...

- Так и было, - сказал сын советника, еще совсем юнец, - я увидел тепло очага, хотел согреться, но это было какое-то не такое тепло, я прямо здорово обжегся...

- Я виновата, - сказала Та, Которая, - мне надо было предупредить его... я никак не думала, что кто-то подойдет к моему очагу.

«Моему» она сказала с какой-то особенной интонацией, «её» очаг значило что-то большее, чем очаг в её комнате.

- Вы всегда берете с собой очаг? – спросил я.

- Всегда, - ответила она чуть смущенно.

.

На следующей неделе сборщица хвороста крепко повредила спину, отпиралась, толком не могла ничего объяснить, говорила что-то, что упала с дерева.

- А ведь она врет, - заметил врач, когда мы ужинали вместе, ели ночь, запеченную в январе, - нет в округе таких высоких деревьев, неоткуда было ей падать... надо будет расспросить её хорошенько, здесь все не так просто, как кажется.

.

- Сударыня, вы что-то скрываете, - начал врач, когда мы поднялись по изогнутой лестнице и постучались в покои пострадавшей, - даже не пытайтесь кого-то обмануть, я же вижу, что ни с какого дерева вы не падали.

Сборщица хвороста густо покраснела, - весь её вид показывал, что она не умела лгать, не хотела лгать, но что-то мешало ей сказать правду, признаться, что произошло на самом деле.

Разгадка пришла, откуда мы не ждали – сын советника распахнул дверь, вбежал в покои, кричал что-то, мы не могли разобрать, что именно. Наконец, мы поняли по сбивчивым фразам, что... да ничего мы не поняли, потому что этого просто не могло быть, не было здесь никаких драконов, не существовало ничего подобного.

У вас нет, а у меня есть, - не сдавался сын советника, - это был мой дракон, совсем мой, я никого не хотел к нему пускать, ну разве что хворостницу, она разрешает мне погреться у своего очага... но я её чуть-чуть пускаю, совсем немножко, а она взяла, и множко, и упала.

.

Теперь вы понимаете, сказал мне врач, ну теперь-то вы все понимаете, что это за океан, который надо искать, и мы найдем его, обязательно найдем, верно?