У того ещё Лукоморья

Пролог

У того ещё Лукоморья

Небо было черно и хмуро, словно вобрало оно в себя все слёзы скорбящих праведников. Раздулось небо от слёз, отяжелело, провисло низко, до вершин деревьев провисло. Натужно оно держалось над землёю, из последних сил приподымалось, трепеща, как Левиафан приподымается над гнездом своим, дабы не рухнуть и не раздавить тварей земных. Но за полями, не выдержав числа слёз и тяжести сокрушений, подкосились столпы небесные и рухнуло небо на горизонт, лопнуло чрево его, ниспровергнув на землю скопившуюся хлябь. Грехи людские вернулись к людям с сопутствующим холодом и слёзной мокротою. Хлябь сия хлынула ещё до заутренней, и к обедне она так и не иссякла. Не иссякнет она и до вечера, а скорее всего и все последующие дни до первых морозов.

Много, видать, слёз скопили праведники.

Крупные капли дождя срывали с деревьев последние листья, шелестели по российскому бездорожью, по изжёванному и изрезанному колеями почтовому тракту. Подобно деснице Божьей, вытолкавшей в спину согрешившего Адама, толкала хлябь и Александра Сергеича, толкала нетерпеливо и злобно, толкала прочь, выметая его, неприкаянного, из рая в люди. Вот-вот, и длань Господня таки освирепеет до грани, сорвётся, круша и кромсая на лету могучие ветви, и вонзит несчастного путника в грязь, вонзит по самый цилиндр.

Бедняга плёлся, проскальзывая, оседал, едва не падая, словно и в самом деле пригибаемый к земле небесной твердью (такое складывалось чувство, будто нёс он на плечах своих незримую оком непосильную ношу). Но Александр Сергеич был без багажа, обременённый только лишь собственной одёжей. Его драповая крылатка нахлебалась воды, скисла, прибавила в весе, волочилась подолом по лужам, собирая их под себя. Длинная пелерина хлюпала складками. Путник совсем ссутулился под размокшей одёжей, втянул голову в высокий воротник, шмыгал простуженным носом. Его башмаки чавкали и чмокали в глубокой серой жиже. С полей цилиндра перед самыми глазами струйкой стекала дождевая вода. Александр Сергеич целился на сию струйку. Все мысли покинули его, и голова от усталости была совершенно пуста. Лишь струйка жила в нём, доверил он ей свою душу, и вела его струйка вперёд на удачу божию, и ничего ему более не оставалось, как следовать слепо за ней, подобно народу израилеву, который следовал за облачным столпом через пустыню Синайскую.

Волочащего ноги и насквозь промёрзшего довела струйка Александра Сергеича таки до околицы, к почтовому дому коллежского регистратора.

«Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуты гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или по крайней мере муромским разбойникам?» – подумал Александр Сергеич.

«Ну что ж, и мне пришло такое время,

К себе применить их нелёгкое бремя!»

Пелерина хлюпнула очередной раз и из-под неё потянулась тонкая ухоженная кисть с аккуратно подточенными ноготками, но кисть мокрая и синяя от холода, словно та ещё кисть мертвеца. Александр Сергеич позвонил в колокольчик.

- Батюшки святы! – в сердцах вплеснул руками коллежский регистратор. – Барин, вы же еле живой!

Коллежский регистратор забегал, засуетился вокруг: то руки раздвинет, то пальцы скрестит, и всё кудахтал, кудахтал, сокрушаясь и подобостраствуя, будто слетевшая с насеста курица.

- Что ж такое приключилось-то, барин?! Неужто кибитка по дороге застряла?! Помилуйте, барин, и не гневайтесь… На то воля Божья, значит!  Дороги от дождя развело. Что поделаешь-то - осень на дворе! Раздевайтесь, раздевайтесь, барин, скорее! Так и от простуды слечь можно. Сейчас самоварчик велю раздуть, полотенчиков сухих принесём. Эй Лёха, неси самовар скорее и за сливками спешно сходи!

Но гость скидывать крылатку не торопился. Мялся стыдливо.

- Так я к вам вот по какому делу… - начал неуверенно Александр Сергеич.

Он чихнул, шмыгнул длинным носом, порылся в кармане да выудил оттуда мокрую и мятую бумажку.

- Я тут нынче проходил мимо приказной избы в селе Горюхино и сорвал там со стены сию грамотку.

С этими словами Александр Сергеич подал мятую бумажку коллежскому регистратору. Регистратор бумажку развернул и с недоумением поглядел на гостя.

- Так вы что же, барин, по объявлению, значит?

- По объявлению я, - кивнул Александр Сергеич, поморщился и снова чихнул.

- Так я ж сие… Мне тут ненадолго отлучиться в потребность стало, а земский почтмейстер мне замену найти не может, не пущает и свирепствует во словесах. Вот я и подумал грамотку в село Горюхино снести. Тамошние мужики от окаянного приказчика бедствуют и в леса бегут. Так я посчитал, что пусть уж лучше ко мне кто-нибудь на время в станционные смотрители устроится, чем в лес-то бежать на зиму глядя. У меня-то и теплее и сытнее, чем в лесу. Правильно-с я рассуждаю-то?

Гость очередной раз чихнул и высморкался в платочек.

- Так ведь Горюхинские мужики грамоте не обучены и вельми их чураться, понеже считают, что от каждой новой грамоты у них токмо новые поборы, - Александр Сергеич снова высморкался. – Так вы меня в работники берёте, али как?