Ученицы ведьмы

История первая. Эфир и пустота.

Родителей Эвы убила утечка газа. Сама она сумела выбраться из дома и дорваться до спасительного воздуха. Ее нашли на ступенях: беспомощную, потерявшую сознание, с едва бьющимся сердцем.

И ничего не помнящую ни о себе, ни о родных, ни о доме, в котором она прожила пятнадцать лет. Даже имя, Эва, казалось чуждым и невесомым, парящим над ее головой. Но другого не было, все обращались к ней так, и она приняла его, как приняла отражение незнакомки в зеркале: длинные светлые волосы (тонкие и мягкие, взлетающие даже от малейшего ветерка), руки и ноги-веточки (медсестры называли ее тростинкой), бледную кожу и глаза совершенно непонятного цвета. Серые? Желтые? Серо-желтые? Они были слишком светлыми для карих, хотя ближе к зрачку имели более темный ореол. Но все вместе смешивалось в нечто неопределенное, странное, мутное.

Эве не нравились ее глаза. Голубые или зеленые смотрелись бы лучше. Остальное тело не вызывало у нее эмоций: оно просто было и очерчивало границы пустоты. Ведь внутри него ничего не существовало. Ни памяти, ни знаний, ни желаний. Эва была бесплотна, беспола, бестелесна, как дух.

Немного реальнее она стала, когда за ней в больницу города Морланд пришли ее родственники: дядя, тетя и два кузена. Они обнимали ее, сочувствовали и говорили, что позаботятся об Эве. Кузены обещали защищать и для того перевелись в одну с ней школу. Медсестры в больнице радовались за нее, журналисты брали интервью, норовя выяснить подробности гибели родителей и ее удивительного спасения, а родственники сердито выговаривали им за это. Ведь такие вопросы могли повредить Эве.

Она уже почти поверила, что сможет наполнить себя их любовью и заботой, но когда попала домой, все резко переменилось. О ней забыли и вспоминали лишь когда требовалось убраться, помыть посуду или почистить кузенам ботинки. Они не защищали ее в школе (да и перевелись, потому что их исключили из прошлой), а дразнили и высмеивали дома. Иногда щипали или кидались жеваной бумагой. Требовали делать за них уроки. Сваливали на нее вину за разбитые чашки и разлитый суп. А дядя и тетя всегда вставали на сторону сыновей, даже если их причастность к хулиганству была очевидна.

Так Эва узнала, что такое лицемерие. Притворство. Игра на публику. Ложь. Несправедливость. За это она лишила родственников имен, и это была единственная форма протеста, на которую она решилась. Они о ней даже не узнали.

Эва была слаба. Откуда взять силы на борьбу, когда ты – пустота? Она ведь ничего не знала о себе. Нет, о той, другой Эве: дочери богатых родителей, которой хватило сил выбраться из заполненного смертельным газом дома.

– Эй, балерина, иди приберись!

– Ишь ты, балерина! Думаешь, раз прыгать умела, тебе все можно?

– Балерина-шмалерина!

В ее спальне висели грамоты и фотографии девушки в балетной пачке. Эва отказывалась считать ее собой: у этой балерины был гордый, даже чуточку надменный взгляд и вздернутый подбородок. Ее тело было гибким, сильным, грациозным, а Эва лишь в глубокой задумчивости могла встать на мысочки или красиво приподнять голову. Балетная осанка принадлежала не ей, это было наследство той Эвы, что умерла. Она была прекрасным лебедем. Эва-выжившая – никем. Пустым местом. Эфиром, который по непонятной причине не мог рассеяться и перестать существовать.

Слово “балерина” стало оскорблением для нее. Она не хотела быть балериной. Она вообще ничего не хотела и жила по инерции.

В ее жизни не происходило ничего необычного, пока она не стала видеть один и тот же повторяющийся сон: в нем Эва возвращалась из школы, но не прямо к дому родственников (своим она его не считала), а сворачивала к парку, долго брела по аллее и приходила на небольшой пятачок, скрытый от чужих глаз деревьями. Там ее ждали две размытые фигуры, выкликавшие ее имя:

– Эва! Эва!

– Дана! Лили! – звала она их.

– Эва, ты где? Иди к нам! Мы ждем тебя!

Обычно сны Эвы были так же бесплотны и легковесны, как и она сама, но этот запомнился на удивление хорошо. Возможно потому, что в нем был запах: нежный, горьковато-свежий, едва уловимый аромат цветов, за которым Эва следовала в парк. Стылой зимой он наполнял ее странным трепетом и подобием радости. Он манил ее, и Эва легко поддалась его зову: бездумно пошла в парк после школы, ища место из сна.

Нашла. Пустое.

Эва постояла с минуту, поежилась под пронизывающим февральским ветром и отправилась домой. Но каждый шаг отчего-то давался труднее предыдущего.

Разочарование пригибало ее к земле, как плакучую иву.

Пустое место для пустого места. Кузены были бы в восторге от этой шутки.

А сны не прекращались. И аромат цветущего вереска тянул ее на пустырь.

Эва не знала, как пахнет вереск. Не знала, почему назвала цветочный запах именно так. Но сон о ждущих фигурах был реальнее всей ее нынешней жизни, и она вновь позволила надежде увлечь себя в парк.

Там ее ждала девочка.

– Эва! Ты пришла! – радостно воскликнула она.

– Лили, – отозвалась та, – ты ведь Лили?

Вопрос был глупым: конечно же, это была Лили! Девочка, которую Эва никогда не встречала раньше. Они бросились друг к другу и схватились за руки, даже сквозь перчатки ощутив тепло чужих ладоней. Лили расплылась в счастливой улыбке. Ее глаза сияли. Она была рада, что встретила Эву.

И в этот миг хрупкую, едва существующую пустоту, носящую имя Эва, заполнили крохотной горсточкой земли с зеленым ростком. В ее жизни появилась Лили, и тоненькие ножки Эвы плотно прикрепились к земле.

По крайней мере пока Лили держала ее за руки.

Эва начала соображать. Мыслить и существовать одновременно.

– Я ведь тебя не знаю. Откуда же мне знать, как тебя зовут? – спросила она.

– Из сна, – уверенно ответила Лили, – мне приснилось, что ты меня зовешь, и я пять раз уже приходила сюда днем, а вас с Даной все не было! Вы что, заблудились?

– Извини, – пробормотала Эва, – я пришла один раз, и тут было пусто.