Умная стена.6

Умная стена.6

Глава шестая. Теория вероятности.

Когда я был юн и не испорчен мыслями, и еще не ведал ошеломляюще бурного букета взрослых развлечений, да, вот когда я был невинным малюткой, моя покойная бабушка частенько выводила меня в театр.

Театр кукол и театр юного зрителя уже не интересовали бабушку в силу ее возраста, а опера и драма в те дни не интересовали меня.

Мы посещали оперетту.

В те годы там царили Оффенбах, Кальман и Штраус. Опереточный юмор казался мне верхом остроумия - я просто по полу катался, слушая, отдаваемые десятилетия подряд, простенькие репризы. Я их учил и повторял.

Ход действия музыкальной комедии, с чередованием танцев, пения и разговоров, представлялся мне вполне логичным и жизненным — в нашей семье было делом обычным, если мама, перемывая посуду, вдруг запоет грустный, надрывный романс, а дедушка, подходя к туалету, непременно сделает энергичное «антраша» от нетерпения.

У него были проблемы с мочевым пузырем.

Герои-актеры казались мне примером мужественности и благородства. Я хотел подражать им.

Герои-актрисы были сказочно красивы. Я даже и не мечтал встретить такую в жизни.

А девушки кордебалета восхищали своими пышными, разрезными платьями, прическами, сжатыми гирляндами сверкающих камней, и яркими перьями, и легкой гибкостью ног, потому что никто из тех, кого я видал, хоть в гостях у тетки своей, хоть на улице, таких платьев и причесок не носил и так высоко взмахнуть ногой не умел. Потому так и не делал.

Теперь, спустя годы, замечу, что оперетта с ее неправдоподобными событиями, бурей эмоций и столкновениями характеров есть подлинная драма, как того требуют классики.

И она останется ею, пока любовь и коварство будут интересны людям. Будут их волновать.

Но старый театр исчезает.

Исчезает странная и веселая актерская семья, удивительно, но как-то питающаяся нищенскими окладами, и живущая больше ради самой игры, чем для блаженства славы.

Уходят в прошлое невинные «фусики». Когда, например, актер говорит партнеру, играющему вождя, о гибели их соратника, склоняется поближе, и при этом из кончика гуммозного носа у него торчит булавка, невидимая зрителям. Играющий вождя «народный» начинает давиться от смеха и ловко переводит свои гримасы в рыдания. Срывать спектакль — боже упаси! Но беззлобно подшутить — почему нет?

Уходят в прошлое художники вместе с циклопическими «задниками», раскрашенными врукопашную, фанерными лестницами и домами. Ушли их рисованные афиши. Костюмеры. Гримеры. Осветители.

Исчезли театральные оркестры с чудаками музыкантами на спор отгадывающими, какая нота звучит в скрипе ботинка и пьющими херес через раз с портвейном, по причине доступности и пользы для слуха.

Исчезли театральные буфеты с примиряющим всех коньяком.

Исчез даже запах плюшевых кресел.

Театр погнался за «цифрой». Он спешит за кинопрокатом, и этим жалок.

Он еще и болен, он укушен мертвецом.

Театр прежде был местом свободы, он давал зрителям ее глоток. Глоток любви. Очищения.

Теперь он завораживающе пугает бесконечной пропастью примитивного.

Хитрое и злое Животное поселилось в храме Муз.

Теперь актеров хоронят внутри ограды.

Раздвинув занавес, они продали свои и наши души, чистоту, любовь и свободу.

Они, как и все мы, в вечном лабиринте ужаса пошлости.

Пошлости самоудовлетворения.

…

Свет в зале стал приглушаться, наступила тьма кромешная, зрители досадливо убрали телефоны и смолкли. Раздалась мягкая музыка, навеивающая мечты о солнечных берегах и соленых волнах. Распахнулся бесшумно занавес, и на сцену, под прожектора, вышли герои — он и она.

«Он», выставив в зал лицо, не умеющее изображать ничего, кроме того, что оно симпатично, громко и ровно произнес несколько философических утверждений и, без всякой связи с ними, предложил «ей» немедленно заняться сексом.

Ненормативная лексика доминировала.

- Молодец какой, просто мальчик-бочо, - шепотом прокомментировал начало спектакля Сергей.

«Она», глядя пустыми и красивыми глазами в зал, с истеричным пафосом сообщила «ему», что занимается сексом давно, постоянно и со всеми.

Мат сыпался, как наполеоновская картечь под Бородино.

Были вставлены опять же немного философии и зачем-то история семьи героини.

Видимо, автор окончил литинститут.

- Это верх школы Михаила Чехова! - шепотом отреагировал Сергей, - народная героиня!

Половой акт между героями публику не удовлетворил. Он был для эпохи интернета дилетантским.

Вышел пожилой актер, играющий отца, и, ни с того ни с сего, дал пару реплик.

При этом он передвигал одинокий стул, служивший минуту назад ложем любви, поднимал что-то с пола и клал в карман, жестикулировал, одним словом, он «играл». Это было нелепо и смешно. Не современно.

Впрочем, матерился он с надрывом, по-Достоевскому.

- Старик неплох, хорошо зажег, чувствуется мастерство. Пролетарская культура.

- Давайте уйдем, - предложила Светлана, - а то, когда появится еще и «мать», боюсь, у меня начнется нервный смех.

Они вежливо поднялись, пробрались меж оцепенелых зрителей, незримо всасывающих культуру, и вышли.

Сперва они очутились на суровой театральной улице, презирающей дилетантов и не терпящей мнения всяких там людишек, потом перешли на другую — деловую и торговую, а после пошли по бесконечной липовой аллее.

Это было очень красиво — цветущие липы, их, пахнущие тайнами лета, тени и гуляющая пара.

- Сто лет не была в театре и, видимо, еще сто лет не пойду, - сказала Светлана.

- Они хотят нас вылечить, показывают нашу помойку, - мягко защитил искусство драмы Сергей.