Усадьба по ту сторону холма

III

III

Около часа граф прохаживался вдоль ступеней широкого крыльца, поглядывая на запертую дверь и тихо надеясь, что бесчеловечности парня надолго не хватит и он не оставит графа замерзать на ноябрьском ветру. Ещё час граф просительно глядел в окна равнодушного дома, стоя у края подёрнутой ледком лужи, подставив ветру узкую беззащитную спину. Редкие колючие снежинки, заплутав в его длинных волосах, не таяли, притворяясь незаконной сединой. Особенно долго граф рассматривал окна гостиной: в их темноте мельтешили непонятные и неприятные голубоватые огни. Стёкла не выдержали пристального взгляда графа - с льдистым треском они раскололись и, звеня, рассыпались в мелкое крошево. На шум явился сторож и, резко распахнув голые серые рамы, высунулся наружу. Граф неуверенно указал на дверь.

- Чего тебе надо, крыса? – неприязненно осведомился сторож.

- Пустите меня в дом, - сказал граф.

- Чего-чего? – парень произвёл несколько обезьяньих ужимок, призванных изобразить непонимание напополам с врождённой глухотой.

- Отоприте двери, бессовестное вы существо, - повысил голос граф.

- С чего это вдруг?

- Это мой дом.

- Был твой, стал мой, - хамски засмеялся парень. – Это называется коллективизация, понял, твоё сиятельство? Буржуй недорезанный.

- Пустите меня в дом, - терпеливо повторил граф.

- А вот я щас ружьё возьму… - парень скрылся в темноте высокого проёма.

Граф попытался взглядом открыть дверь: пусть бы у неё, что ли, хоть замок сломался. Дверь не шелохнулась, зато издевательским многоголосым хохотом прозвучал ливневый звон в единый миг вдребезги разбитых стёкол, осыпающихся по всему фасаду. Где-то в глубине дома послышалась ругань. Граф не стал ждать появления ружья и, спотыкаясь, пошёл прочь из усадьбы.

Сначала он бесцельно брёл по обочине дороги, печально удивляясь тому, насколько сильно она изменилась с тех пор, как он её видел в последний раз. Мощение покрывала обманчиво застывшая, а на самом деле очень скользкая жирная грязь, некоторые плиты и вовсе ушли под землю, оставив вместо себя глубокие чёрные лужи.

Пару раз оскользнувшись и едва не свалившись в заполненный гнилой водой провал, разломивший дорогу на повороте, граф свернул в лес. Слегка припорошенная снегом заиндевелая опавшая листва шуршала и хрустела под ногами, но когда граф обернулся, то не увидел на ней никаких следов. Озадаченный, он долго глядел в землю, бессмысленно изучая иглистый блеск инея, затем отломил сухую бурую ветку папоротника (получилось с трудом: гибкий прочный стебель не желал поддаваться, и лишь царапал пальцы, осыпая рукав комками скорчившихся листьев). С этой веткой он отошёл подальше и взглянул на куст папоротника, но не сумел определить, изменилось ли в облике куста хоть что-нибудь.

Вскоре граф очутился на берегу медленной неширокой реки с болотной водой цвета крепкого чая. По осклизлым камням – остаткам разрушенной плотины – граф перебрался на другой берег, попутно вспомнив, что в соответствии с легендами нежить не способна пересечь текущую воду; с ним же ничего особенного не произошло, не считая того, что на последнем, обледенелом, камне он поскользнулся и через мгновение с плеском выскочил из достающей до щиколоток ледяной воды, успев, впрочем, промочить туфли.

Ещё полчаса граф бессмысленно бродил по лесу. Он прекрасно знал окрестности усадьбы – тем удивительнее для него было то, что лес странно посветлел: больше стало берёз и гораздо меньше – елей. Граф подумал, что пора, пожалуй, возвращаться – быть может, нахальный парень за прошедшее время стал немного сговорчивее. Он направился обратно, к реке, - но никакой реки уже и в помине не было, а была большая поляна со скелетами полевых цветов (ломкие темно-бурые зонтики с рассыпчатыми пучками семян), а за поляной раскинулась молодая берёзовая роща.

Изумлённо оглядываясь, граф выбрался на середину необъяснимо возникшей, совершенно невозможной поляны, насобирав по пути на тяжёлые полы плаща каких-то мелких колючек. Северные холмы – если принять на веру то, что холмы по-прежнему находились на севере, - высились гораздо ближе, чем им полагалось. Тишина стояла такая, что закладывало уши. Посреди поляны торчал ржавый покосившийся шест с табличкой: какой-то жёлтый с чёрным треугольник, без надписей. Приглядевшись, граф различил под шестом остатки неопознаваемых конструкций, почти утонувших в земле, опутанных сухой травой. Пошёл снег, вялые рваные хлопья, затмившие всё вокруг. Первыми из виду скрылись холмы, затем берёзовая роща, затем шест с непонятным знаком. Граф затосковал: он понял, что заблудился окончательно и безнадёжно. Он долго простоял на месте, смаргивая снег с ресниц, силясь отличить небо от земли и думая о том, что раз есть табличка, значит где-то поблизости существует проложенная людьми дорога, а дорога куда-нибудь да выведет. Он пошёл наугад сквозь снежную завесу, запутался ногами в останках загадочного механизма и ударился плечом о шест. На оборотной стороне таблички, как оказалось, был изображён череп с костями. Эта невнятная угроза настолько напугала графа, что он выдернул из груды ржавого железа длинный прут с какими-то насечками и, взяв его наперевес, крадучись отправился дальше, судорожно озираясь и гадая, во владениях чего такого страшного его, графа, угораздило очутиться. За снежной пеленой в смертельной тишине из земли поднимались бесформенные монстры. Они исчезли лишь тогда, когда граф вошёл в рощу: стволы деревьев создавали иллюзию защиты, к тому же снег стал падать реже.