Усадьба по ту сторону холма

IV

IV

Когда-то давно граф считал себя самым счастливым человеком на свете. В то лето не было ни засухи, ни разрушительных гроз, и даже хищные деревья объявили перемирие, позволив любому беспрепятственно проходить сквозь парк. В его густых зарослях обнаружилась полуразрушенная часовня, уже упомянутая беседка с плющом и мраморная чаша фонтана, довольно глубокая, почти до краёв наполненная темновато-прозрачной дождевой водой. Жемчужный гребень, выпавший из неловких девичьих пальцев, сверкал на дне сказочной драгоценностью; для того, чтобы поднять его, граф, не долго думая, по самое плечо окунул руку в холодную воду, намочив жёсткий суконный рукав. Ей это показалось очень смешным…

Она была из обедневшего семейства со славным прошлым. Романтичная, но не до наивности, застенчивая, но не до робости, она обладала щемящей сердце красотой, была начитана, не слишком религиозна, но в меру строга, и больше всего на свете ценила мир и гармонию. У неё с графом была некая общая звонкая нота во всех мыслях и чувствах, позволявшая им с полслова понимать друг друга. Ради неё граф делал всё возможное, чтобы поправить дела в своём захиревшем хозяйстве. Сдавал земли крестьянам в аренду, самолично брал переводы, догадавшись, что из своего барского воспитания, включавшего помимо всего прочего изучение многих языков, тоже можно извлечь вполне ощутимую выгоду, с позором изгнал старого управляющего, к неизлечимой вороватости которого уже давно все привыкли, и нанял нового. Слуги же были довольны происходившими переменами, надеясь, что появление в доме рассудительной молодой графини положит конец всем жутковатым странностям вроде хищных парковых деревьев, неизвестно откуда берущихся на стенах загадочных монограмм, выведенных углём, или тихо поющей где-то в подвалах свирели в ночи полнолуния.

Барышня самого строгого воспитания, она не спешила с решением. Граф предложил ей руку, сердце и бессмертную свою душу на вечные времена, и извёлся, ожидая ответа, как райского дара или смертного приговора. От всех переживаний и хронической бессонницы вид у него стал таков, что окружающие не только укрепились в постоянном тайном подозрении о принадлежности графа к потустороннему племени, но и с полной уверенностью определили у него чахотку и малокровие. Приглашённый лекарь, к счастью, оказался умнее. В отсутствующем взгляде графа, в его кратких невразумительных репликах, в частом и твёрдом биении пульса на горячем запястье и в ледяном холоде подрагивающих пальцев лекарь сразу узнал признаки той единственной болезни, лечить которую грешно. Он лишь прописал графу настойку валерианы, что было, впрочем, бесполезно – тот не желал её принимать, отказавшись заодно вообще от всякого питья и пищи (именно тогда слуги впервые заметили за своим хозяином странную способность преспокойно обходиться без еды много дней подряд).

Ночами граф сочинял стихи или же до рассвета просиживал за роялем, изливая свои чувства в гениальных импровизациях, которые, увы, некому было записать. Днём он ждал у ворот усадьбы появления лёгкого экипажа, запряжённого парой гнедых.

В её доме он был лишь однажды. Её родители, грезившие о лучших временах своего некогда богатого рода, не пускали на порог гостей, дабы не смущать их бедностью и убожеством, а к графу относились весьма неодобрительно. «У него дыра в кармане и мозги набекрень», - говорил отец дочери. – «В наши дни никому не нужны нищие аристократы. Надо растерять последний ум, чтобы, с твоей-то красотой, обречь себя до скончания веков на участь серой провинциалки». Мать заинтересовалась подробностями неблагополучной родословной графа и пришла в ужас: «Ты что, хочешь, чтобы вместо нормальных детей у тебя рождались упырята?» Дочь молча уходила в другой конец дома через анфиладу обветшалых комнат, хлопая дверьми так, что мебель в страхе расползалась по углам. Ей, конечно, хотелось и неисчислимого богатства, и столичных огней, но обещание вечного счастья, которое она прочла в глазах графа, было единственным, что заслуживало безграничного доверия среди неясных миражей будущего. Под его благоговейными поцелуями исчезли незаживающие тонкие царапины на её ладонях. Шёпот его ещё долгие годы чудился ей в летних сумерках, и она всякий раз вспоминала, как однажды трепещущие руки замерли у её талии и слабое прерывистое дыхание коснулось её щеки и шеи, а ей на ум вдруг пришли глупые крестьянские суеверия, и она отстранилась, испугавшись невесть чего – и долгие годы потом корила себя за дурацкий испуг. Ещё она вспоминала, как душной июльской ночью её принялась терзать жестокая горячка, предвестник страшной болезни, гулявшей по окрестным селеньям, а под утро в спальню вошёл человек, похожий на встрёпанную чёрную птицу, и, не обращая внимания на собравшихся вокруг неё, дотронулся до её лба узкой прохладной ладонью; мгновенно очнувшись от тяжёлого бреда, она узнала в этом человеке графа. Позже ей рассказали, что он буквально ворвался в дом, угрожая привратнику допотопным пистолетом. Никто не мог сказать, было ли её исцеление чудом – больше смахивало на дьявольские происки. Граф же не считал совершённое им чем-то сверхъестественным и полагал, что каждый человек при большом желании способен проделать нечто подобное.

В конце лета она по настоянию родителей собралась ехать в город и поклялась графу, что вернётся ровно через месяц и останется с ним навсегда. Но в назначенный срок она не вернулась. Граф целые дни проводил на безлюдном, продуваемом всеми ветрами полустанке, где раз в сутки останавливались поезда (вскоре эти железнодорожные пути оказались окончательно заброшены). А ещё через полмесяца он из газет узнал о её помолвке с губернатором. В газетах были фотографии губернатора во всех вообразимых ракурсах. Граф поразился уродству его тяжёлого лица, похожего на маску верховного божества людоедского племени. В глазах губернатора граф увидел тени всех смертных грехов и с полной уверенностью решил, что его любовь никогда по доброй воле не осталась бы с этим чудовищем. Посему граф немедля отправился в город – вернуть свою невесту и, если понадобится, вызвать губернатора на дуэль.