Усы

Усы

Хорошему хирургу

Александру Евгеньевичу Карюхину

с благодарностью

Из отпуска Алексей Михайлович Пашин вернулся в усах и полнейшем душевном раздрае.

Жена Леся весь август ходила сердитая, жужжала: «Будто с унитазным ершиком целуюсь». Дочка Аська, шестилетнее наказание в веснушках, ляпнула: «У нас в садике у бабылениной половой щетки такая же щетина!». Завотделением хирургии Иван Алексеевич Каринкин, философски подвигав роскошными бровями на вечно усталом, помятом, но всегда идеально выбритом лице, съязвил: «Запоздалый пубертат что ли тебя накрыл, Алексей?». Немногословная операционная сестра Полина, бросив мимолетный взгляд на пришедшего на пост Пашина, коротко заключила: «Не идут», отвернулась и продолжила заполнять какие-то бумаги, давая понять, что разговор закончен.

Спустя неделю после возвращения, в маленьком, но чистом больничном туалете, Пашин долго рассматривал свое отражение в зеркале и размышлял о жизни.

Молодое, слишком молодое лицо. Юношеское совсем, несерьезное. Наивное.

Своего возраста Пашин стеснялся. Непрезентабельной, немужественной внешности тоже. Синих глаз с пушистыми бабьими ресницами, белесых, аккуратных от природы, симметричных бровей. Слабовольного подбородка, длинного, скуластого лошадиного лица. Ну тьфу же, а не мужик!

Чуть что – сразу бросает в краску. От похвалы или нечаянно брошенной кем-нибудь в его адрес шутки, заливается малиновым цветом от шеи до кончиков ушей. Медицинское объяснение - сосуды расположены близко к коже, чутко реагируют на неконтролируемый прилив крови - не служит оправданием его стеснительности и никак не помогает свыкнуться с данностью. А всерьез, с отчаянием думал Пашин, его в больнице не воспринимают. Считают еще маленьким, невзрослым. Молодым да ранним.

С усами он казался себе старше и внушительнее. Основательность какая-то чудилась ему в мужчине с усами.

Его отец, всю жизнь проработавший механиком на Горьковском автозаводе, носил пышные, восхитительно роскошные усы, даже к старости не утратившие своей первозданной черноты. За усы его и полюбила матушка, первая красавица и умница пединститута, ныне директриса престижной гимназии.

Однажды батя решил поэкспериментировать и усы свои сбрил. Вернувшийся из школы десятилетний Алешка отца не узнал, испугался и чуть пришипился: другой, чужой совсем человек! И будто голый!

Все отцовы друзья, улыбчивые, говорливые и надежные мужики-работяги, носили усы. Встречались среди них даже бородатые. Но борода, размышлял Пашин, это уже явный перебор.

Усы стали для Пашина символом взрослости и надежности. Уезжая с семьей в отпуск в Крым к вдовой маминой сестре тете Зое, он поставил себе четкую цель – отрастить усы. И вернуться домой уже совершенно иным человеком, преображенным, не тем, кого некоторые из подслеповатых пациентов принимали за молоденького медбрата и просили подать утку.

Пашин был человеком слова и дела. Поставил цель – добился цели. Только результат почему-то оказался не совсем таким, на какой рассчитывал наивный доктор.

Свежие усы, выросшие на лице молодого хирурга, сделались в сельской районной больнице наипервейшей сентябрьской новостью. Сенсация обсуждалась и изголодавшимся по событиям медицинским персоналом в курилках и на пятиминутках, и скучающими пациентами в палатах и на скамеечках во дворе. В хирургию ходили как на экскурсию. Пашин старался без особой надобности в коридор носа не высовывать.

На второй же день после выхода из отпуска сдуру назначил сразу две операции. Чтобы не лезли. В операционной Пашин чувствовал себя уверенно и спокойно. Там он был на своем месте. Там все личное не имело значения, уходило на задворки подсознания. Там двадцатидевятилетний, скромный, краснеющий по каждому поводу Алешка Пашин становился серьезным, сосредоточенным и уверенным в себе хирургом Алексеем Михайловичем.

То, что усы пришлись не ко двору, стало, конечно, для него нехорошим сюрпризом.

Но да бог с ними, с усами.

Терзали Пашина переживания куда более серьезные, самого что ни есть жизнеопределяющего свойства.

За четыре дня до окончания отпуска, когда он досыпал последние блаженные часы покоя, качаясь в гамаке на заднем дворе тетизоиного дома, ему дозвонился профессор Соломин, руководитель его интернатуры.

Аркадий Иванович, по всегдашней своей манере чуть шепелявя, расспрашивал бывшего ученика о житье-бытье, особенно напирая на успехи в работе. Расслабленный южным солнцем и морским воздухом Пашин подтекста подобного интереса сразу не прочухал и отвечал весело и фривольно, мол деревня она и есть деревня, с оборудованием и медикаментами плохо, зато люди душевные, и всякое разное другое в подобном духе. Старика Соломина, виртуоза скальпеля, выпестовавшего ни одно поколение нижегородских хирургов, Алексей любил и очень уважал, а потому просто обрадовался неожиданному звонку и подвоха от учителя не ожидал. Когда же Соломин, устав, видимо, от топтаний вокруг да около, напрямую предложил ему перейти на работу в областную больницу, под его, профессорово, крыло, Пашин сначала растерялся, а потом испугался. Сразу ответа не дал, обещал подумать. Просил дать время. Соломин глухо забулькал в трубку – смех у него был похож на кашель – мол, торопиться пока некуда, думай.

А чего, спрашивается, тут думать, если он только и мечтал, что обратно в большой город вернуться?

Поделился тяжкими думами с Лесей.

- Как хочешь, - пожала она загоревшими плечиками, и добавила раздраженно, - Так и будешь с места на место скакать? Определись уже, чего хочешь!

Вот это было сложнее всего – понять чего хочешь. Если он так хотел в город, то почему не согласился сразу, почему не сказал Соломину свое категоричное и безапелляционное «да»? Что помешало?