Утро наступит для каждого

Утро наступит для каждого

Закатное солнце уже давно перевалило за горизонт, сменяя солнечный летний день синей звёздной ночью. Грудь сдавливало такое знакомое за столько лет разлуки чувство – тоска.

Тоска по запущенному сухому яблоневому саду, в котором прошло моё беззаботное детство, по полуразваленной деревянной церквушке в самом сердце родного села, по старому дому, в окнах которого до сих пор горел свет, готовый принять меня всегда.

Краем уха я ловил стрекотание кузнечиков в чуть колыхающейся, насыщенной зелёным цветом траве. Как заворожённый заслушивался певчим голосом соловья, разливающимся по упругим жилам, разгоняя застоявшуюся кровь. Прислушался ещё раз и узнал знакомые улюлюканья кукушки.

- Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? – не то чтобы я сомневался, я знал, что буду жить долго, если, конечно, со мной не случится чего-то непредвиденного, уже предречённого.

Мой отец умер год назад на 68 году своей жизни. Помню, как-то вечером он сидел рядом со мной и также спрашивал кукушку. Он совсем не слушал её. Он рассказывал мне о том, как они познакомились с мамой: «Стоял такой же тёплый и дымный вечер. Я – весёлый малый, хулиган, нагло, с сигаретой между зубов, вытворял всем знакомые кувырки с заборчиков около клуба, тогда и увидел твою маму. Лара шла гордой походкой, плыла, как лодочка. Изначально, понравилась она мне именно из-за своей воспитанности – это не спутать ни с чем, она или есть, или её нет. Долго не знал, как лучше подойти, что сказать, а потом решился, и ни разу не пожалел» - рассказывал он это с такой любовью, с такой искренностью…до конца его дней я видел всё тот же огонёк в его глазах, который говорил мне, что он любит маму безумно, чисто, безвозмездно.

Мне не хватает отца…так давно я не слышал привычных рассказов про деда, которого всем селом встречали с фронта, про прадеда, участвующего в русско-японской войне, про медали и ордена, взятые дедом под Москвой в Великую Отечественную войну.

Его рассказы всегда оставляли в моей душе покой и умиротворение, гордость за своих предков, готовых отдать свою жизнь за Родину. Их смелость заставляла и меня всегда идти вперёд, чтоб побеждать и покорять вершины. Даже, когда это очень сложно – нужно верить.

- Лёшенька, ты не замёрз? – сухой, охрипший голос прозвучал у меня за спиной.

В груди разлилось бывалое тепло, трепет перед этой женщиной. Больше всего я скучал не по дому и уж точно не по церкви…сердце моё рвалось к моей маме. К единственной женщине на всём белом свете, способной залечить все мои раны своими, сейчас уже потускневшими с годами глазами, но даже время не смогло спрятать за старостью её добросердечность и любовь.

Улыбнулся, когда она ласково уложила на мои плечи вязаный её морщинистыми мягкими руками плед, как делала это в детстве. Рядом заскрипело кресло-качалка, в котором мама часто проводила свои вечера, но сейчас второе кресло было пустое, будто потерявшее свою первоначальную уникальность и превосходство, сейчас все в доме смотрели на него с горечью и скорбью. Это было кресло отца.

Частенько мы проводили тёплые вечера на веранде. Рассказывали друг другу обо всём на свете, сейчас все эти рассказы кажутся забавными и глупыми, но лучше отцовских рассказов я не слышал ничего. Наверняка каждый рассказ зависит от подачи рассказчика.

Обернулся к маме. Седые прядки неряшливо спадали на округлое полное лицо, изрезанное морщинами, печальные добрые глаза огладили отцовское место, а позже по её щеке покатилась одинокая слеза. Я никогда не видел её такой несчастной, какой она стала после смерти отца. Любовь для людей самое большое испытание, и горе тем, у кого её нет.

- Мам? – она вскинула на меня вопросительный взгляд. – Я вдруг понял, что ты ничего не рассказывала о своей семье. Папа много рассказывал о прадеде, деде, а ты всегда молча слушала наш разговор, - воспоминания о прошлом отзывались болью в левом подреберье, поэтому я посмотрел в степь, пытаясь разглядеть там верхушки грушевого сада семьи Поляковых, в котором в детстве мы с Пашкой Поляковым собирали назревшие груши. Сочные, сладкие…ммм… На языке образовалась слюна, но я победил её, прокатив вниз по языку, прямо в горло.

- Да нечего рассказывать сынок… Прадед твой был кулаком, хозяйство держал 100 голов, в то время это было сравнимо с… - она замолчала, но тут же продолжила говорить. – Богатый человек был твой прадед, но потом власть сменилась, скот согнали, дом отняли. Дед твой, мой отец, воевал. Ох, маме тогда было тяжело, тянула нас троих на хлебные крошки…до сих пор помню, какой голод был в то время, - она вновь затихла, но на этот раз я понял причину её молчания, заметив в печальных глазах слёзы.

- Тяжёлая была война, долгая…некоторые дни тянулись, как недели, другие дни за станком на заводе пролетали, как ласточки, даже глазом моргнуть не успевала. Тяжко мне было тянуть на себе двух братишек, матери не до нас было. Она уходила в три часа ночи на завод, летом – на поле, и приходила в десять, когда позже. Вся домашняя работёнка была на моих девичьих плечах, да и скот…мы тогда держали корову «Машку», хорошая была…глаза понимающие, а сама худющая-худющая…конечно, с чего ей быть толстой, с сена? И того позже почти не осталось. Травы много, да времени не было. Всё для фронта, всё для победы. Мне тогда пятнадцать было, когда сказали про войну, помню, как отца забирали, мать тогда при нём ни слезинки не проронила, дома при нас не плакала, а вот я рёвушка-коровушка ревела… - она по-доброму улыбнулась, смотря на меня. – Как-то раз я заметила…опустившись на колени в лунную полночь, она смиренно нашёптывала что-то потрескавшейся дощечке. Тогда я ещё не знала, что это была иконка Николая Чудотворца. Вера сильной женщины способна на многое. Впредь и я стала молиться. Знаешь, на душе становилось легче, будто попросив о таком важном для себя, я была уверена, что оно сбудется.

Она устало выдохнула, прекратив свой рассказ. Прищурив свои и без того узкие глаза, она вгляделась в тот же горизонт с верхушками грушевых деревьев, в который совсем недавно глядел я.