Утро нового века.

Часть седьмая. Потерянное счастье. Глава 6

В середине декабря Андрей Михайлович в очередной раз навестил сына, с твёрдым намерением увезти его из имения в столицу.

Арсений неукоснительно соблюдал режим, не притрагивался к спиртному, принимал лекарства, которые прописал ему Александр Краев. Посещая Петербург, несколько дней проводил в больнице для обследования. Он был послушен и терпелив, но как-то механически.

Андрей видел, что разрыв с Еленой надломил Арсения. Внутри застряла занозой тоска и, он никак не может избавиться от неё.

Рунич понимал, что долго так жить, с ноющей болью, Арсений не сможет. И затворничество в деревне ничего не даст. Да, оно успокаивало, но в этом спокойствии, сын всё глубже погружался в одиночество и тоскующую боль.

Алексей, по приезде из имения, с тревогой рассказывал, что Арсений буквально чахнет на глазах, и эта апатия – пугает. Одиночество - вот единственное его желание! Он аккуратен, пунктуален, любезен и не более. Былая открытость и жизнелюбие испарились без следа. Даже присутствие Алексея не могло отвлечь Арсения от уныния. В доме появились иконы, а по воскресеньям он стал посещать церковь в соседнем селе. Алексей видел, как уединившись, молодой хозяин молиться. Как развеять тоску юноши, Алексей не знал и чувствуя своё бессилие, незамедлительно поделился своими наблюдениями с Андреем Михайловичем.

Андрей насторожился.

Он знал, что Арсений всегда относился к вере и церковникам, с предубеждением.

В былые времена, даже по большим престольным праздникам, на службу в храм, его было не загнать. Рунича это мало волновало. Он и сам слабо верил в существование бога.

Однако Андрей почувствовал, ещё немного и, сын заявит о своём решении уйти в монастырь. Нужно было срочно искать выход.

******

В этот зимний день Арсению не работалось и он бродил по дому, из комнаты в комнату, не находя себе места.

Комнаты в доме были обставлены тёмной дубовой мебелью. На полу — светлого тона ковры, такого же тона занавеси на окнах и проёмах дверей. Охотничьи трофеи в кабинете: оленьи и лосиные рога, кабаньи и волчьи головы. В гостиной, возле камина, медвежья шкура, на стенах семейные портреты. Немногочисленная прислуга: Фёдор, кухарка, прачка, скотница, конюх и сторож. Три раза в неделю, в усадьбу приходили несколько крестьянок, убрать и вымыть в барском доме.

Вернувшись в кабинет, Арсений сел возле окна и несколько минут смотрел на длинные седые облака, которые едва тянулись по небу. Было четыре часа дня, но уже наступали сумерки. Горело сплошным заревом то место, где село за горизонт солнце.

Становилось всё темнее и темнее.

Зима. Под сугробами и снежными шапками спят деревья, животные, леса и поля.

Уже больше года он живёт уединённо.

Иногда тишина и томительное ожидание чего-то хорошего, в вяло текущих, однотонных днях жизни, становились для него, невыносимы.

Тогда Арсений ехал в столицу, чтобы окунуться в её суету, шум, быстротечность жизни. Отходил сердцем возле отца и Александра, сдавал в издательство выполненные переводы стихов модных зарубежных поэтов и, погостив несколько недель, опять возвращался обратно.

К ночи похолодало и, на стёклах появились морозные узоры.

Зябкость пробежала по телу. Арсений поднялся со стула и направился к книжным полкам. Закрыл глаза и, взял наобум книгу.

На пороге кабинета столкнулся с Фёдором. Со свечой в руке, старый слуга, спешил ему навстречу.

— Не изволите ли, Арсений Андреевич, чего покушать?

— Ужинать не буду. Иди спать, Федор, — Арсений взял свечу из рук слуги и, направился в гостиную. — Я немного почитаю, и тоже лягу.

Арсений уже было собрался погасить свет, как лежащая рядом с диваном собака, ощетинилась и глухо зарычав, подняла голову.

— Ты что, Лорд?

Собака поднялась и побежала к дверям, ведущим в прихожую.

— Ты куда?

Собака лаяла у двери.

— Кого-то нелёгкая принесла, — взяв свечу со стола, пробормотал он и пошёл к дверям.

Увёл от них собаку в гостиную и, вернувшись, открыл двери.

Приезд отца несказанно обрадовал Арсения.

— Папа! — он прижал руку отца к сердцу.

— Может, я некстати.

— Ну что ты! — воскликнул Арсений. — Только живя в глуши, начинаешь осознавать и ценить человеческое общение, дружескую беседу и заботу.

— Да ты вовсе стал философом! — рассмеялся Андрей Михайлович. — Фёдор, скажи кухарке приготовить еду на двоих.

Спустя полчаса глазунья с ветчиной, хлеб, сыр, масло, кофейник с горячим кофе и сливками, стояли на столе.

Арсений быстро окинул взглядом стол.

— Чего-то не хватает. Фёдор, прикажи подать солёных грибов и огурчиков, мяса и холодной водочки! — он подмигнул отцу и рассмеялся. — Нужно отметить встречу.

— Спасибо! — Андрей Михайлович с удовольствием потёр ладони. — Я проголодался, продрог и от такого угощения не откажусь.

После обеда, они расположились в креслах возле камина и, беседуя, закурили.

— По мнению иноземцев, мы — нелепый и дикий народ, — рассуждал Андрей Михайлович. — У нас, в праздники, начинается чистое светопреставление под названием - разгул. Горланим песни, ломаем половицы в плясках, пьём до потери пульса, устраиваем мордобой или, говоря культурно, «кулачный бой». Чуть ни голые сигаем в ледяные проруби в крещенские морозы, в масленицу, лезем на обледенелые столбы под одобрение объевшейся блинами толпы, катаемся с ледяных гор и, устраиваем гонки на тройках, а летом прыгают через костёр на Ивана Купалу. Где в цивилизованных странах ты видел такое? Там всё причёсано, вылизано и отглажено. Продуманно, почтенно и благородно, под звон колоколов и умиление. Что такое широкая русская душа объяснять там бесполезно. Не поймут.