Ужин

В ноябре этого года я ел маленькое пирожное в одном просторном томском кафе. За соседний стол сели двое. Я очень удивился и стал наблюдать, уж очень гротескная внешность была у моих сотрапезников.
Мужчина, будто составленный из шаров, прежде чем сесть, долго гремел подносами и с шумом распихивал стулья, протискиваясь к месту. Он выглядел очень озадаченно. Если бы не грязно-зеленый свитер, сошёл бы за ожившую карикатуру на помещика. Пусть и безбородый, он компенсировал эту потерю значительными седеющими усами и лысиной.
За ним осторожно подошла пожилая женщина, ссутулившаяся и бледная. Если бы не такой контраст с соседом, я бы не обратил внимания, но тогда она показалась ещё и очень худой. Женщина шла маленькими шагами, будто что-то потеряла, беспокойный взгляд сновал по полу.
Еды было так много, что им пришлось сдвинуть два стола, чтобы расставить тарелки как следует.
Взяв себе три громадные котлеты, из которых тут же стал вытекать наваристый бульон, и с хрустом разорвав пополам сдобную булку, мужчина начал разговор, не отрываясь от обеда.
– Хорошие котлеты, ничем не хуже, чем в прошлый раз. А ведь во многих кафе они недоварены. Бывает, бульон жидкий, а тут вот, хоть на хлеб мажь! – И толстяк закинул в рот вторую котлету. – Я всегда говорю, нет ничего лучше, чем съесть пять-шесть хороших, сочных котлет. Таких, чтобы с панировочкой, да с бульончиком!»
– Котлеты – это хорошо. – Вздохнула женщина, – Помнишь, Люда котлеты приносила, говяжьи...
– Да что это были за котлеты?! Это же ерунда какая-то. Требуха перемолотая! – пухлые брови обиженно сдвинулись, – Хорошая котлета, она как масло со вкусом мяса. Она должна во рту таять, а то был, понимаешь ли, гравий какой-то. Это оскорбительные котлеты. Я бы даже Вадиму таких не приготовил, будь он неладен. Скажи Любке, пусть больше не даёт своих котлет.
– Да не даст, Миш. Она лежит с переломом, вчера звонила.
Мужчина задумался, отложив себе ещё котлету.
– Ну, это, передавай ей, пусть поправляется. Грустно это, конечно. – Котлета исчезла с тарелки. – Давай салат пополам.
– Давай. Слушай, тут Настя звонила, у неё сын с ковидом лежит, говорит ещё, денег нет обратно добраться.
– Ну, позвоню поддержать. А салат у них совсем не то, что месяц назад. Ты попробуй салат! Хотя... если подумать, ну, средний такой салат. Ел и получше, конечно. Ел и получше.
– По-моему, свежий.
– Да, ты знаешь, неплохой, что-то я погорячился. Но вот месяц назад мы ели салат! Помнишь, тот, который с курицей? Вот то был действительно салат. Огурчики свежие, сметанная заправочка, соли в меру. Приедем, я свой салатик сделаю, фирменный.
– Миш, может не надо? У нас сейчас и своих проблем хватает. Ты слышал, о чём вчера по телевизору сказали? “Кризис грузоперевозок влечёт мировой экономический крах!” У нас у девочки зарплату недавно понизили. А вдруг и правда крах?

– Не придумывай. Какой ещё крах? Это так всегда говорят. Сколько себя помню, столько крах. И что теперь, понимаешь ли, салаты не делать? Ты посмотри, что за салат! Ну какой крах, где ты его увидела то? – Салат кончился, и Михаил потянулся за куриными ножками. Одну он съел сразу, достав изо рта только кость, вторую опустил в кетчуп, и начал старательно вращать, пока рыжая корочка с крупицами чёрного перца не стала ярко-красной. – Тоже мне, крах. Одно плохо было в двадцатом году – рестораны не работали. А сейчас-то, что случится? Мы же всегда сытно ели. Это главное. И дальше будем есть. Чего ещё надо? Крах, понимаешь ли. Курицу будешь?
– Нет, доедай. И всё-таки, ты не прав. Вадим говорил, что это всё важно. Мир он большой, Миш. Я вот каждый день и телевизор смотрю и вот, в интернете новости читаю. Как без этого? Ты знаешь, сколько всего происходит?
– А ты больше Вадима слушай. Происходит, оно всегда происходит. Ты ж не Рокфеллер, чтобы на это всё влиять. Оно и без тебя случится, и с тобой. Что нас касается, нам скажут. А так попусту волноваться, это и похудеть можно. – И Михаил потянулся за новой темой для разговора. – Неплохие тут телячьи языки, знаешь ли. Только соус недосолен, конечно. Передай солонку. Вот! Теперь другое дело. Совсем другое дело! Пробовал как-то в Москве тушёный говяжий язык. Я же тебе рассказывал? Объеденье! Ломтик к ломтику, соус мясной, гарнир из гороха. Берёшь немного, горох во рту лопается, а ломтик понемногу вкус отдаёт. Я быстро ем, но тогда хорошо посидел, неспешно... Тебе положить язычка?
– Не надо, я уже доедаю. – И женщина съела ещё немного салата. – Миш, ну ты не прав, всё-таки. А вдруг что-то ужасное случится, а ты и не знаешь? Вдруг завтра новый штамм какой или в политике чего, или авария?
– Ну дались тебе эти новости, честное слово! Новости, это ж не телескоп, понимаешь ли. Один человек сказал другому осветить тебе чего-нибудь третьим образом. Ну и дали тебе этот, знаешь ли, пересказ пересказа со слов доносчика. И чего? Даже если бы ты могла решить любую проблему, не знаю, силой мысли. Так это ж сколько ерунды придуманной нужно разгрести, чтобы найти ту самую, знаешь, настоящую проблему? А потом ещё окажется, что эта проблема и не твоя, а соседская. И решена она, или нет – тебе всё равно. Передай хлеб, пожалуйста. Вот, я хорошо поесть люблю. И если мне есть будет нечего, я буду новой еды искать себе. А если мне есть, что, понимаешь ли, поесть, так я жевать буду! Это я точно знаю. Мелких бед в мире много. Знать о них и не помогать, это и замучится можно. А если всем помочь, так мне самому есть станет нечего. А у меня еды мало. Ну, троих я накормлю. Сам отощаю, понимаешь ли. Значит, выгоды – два человека. А пока найдётся тот, который меня накормит, двое снова оголодают, да ещё и к подачкам привыкнут. И получается – вред один. Так что, лучше не знать ничего лишнего. А хлеб вот этот мы больше брать не будем. Чёрствый совсем.
– Миш, ну вот, если бы тебе кто-то хлеб сейчас поднёс, это было б плохо что ли? Если мы по-твоему говорим.
– Как сказать. – Толстяк задумался. – Может оно и хорошо. Но, не будет хлеба, буду жёлуди жарить. Они, кстати, вкусные, если посолить. А в это время, три сотни человек будут писать везде, что у меня нет хлеба, и на жизнь себе со статей заработают. Ещё тысячи, знаешь, будут, как ты, просто страдать и ничего не делать. И вот найдётся, понимаешь ли, добрая душа, передаст мне, всё же, ароматного хлеба. И чего? Получается, от моей беды сотни страдальцев, которые, как ты вот, сопереживают. Десятки наварившихся, понимаешь ли, газет или чего там, и вот, кусок хлеба у меня есть. Не глупо ли? А не страдали бы, делали бы хлеб, так может у всех бы его больше было. “В себя нужно жить!” Не помню, кто сказал.
– Не знаю, Миш. Разве тебе не хочется, чтобы тебе помогали? Вот, нам тогда с машиной помогали, когда мы в болоте застряли. Разве не то же самое? Это хорошо, когда ты можешь жёлуди жарить, хотя они ядовитые, насколько я слышала. Но вот с машиной то чего делать? Если сам ничего не можешь, остаётся надеяться на помощь.
Михаил доел язычки, оглядел пустой стол и вытер рот салфеткой. – Не знаю, не знаю. Оно, вроде, тоже верно. Чего тут делать, когда такая беда? Ну, тогда ум нужен какой-то, чтобы вот, понять, где там эта вот, понимаешь, нерешаемая задача, в которой помочь можно. В общем, трудно это. Не знаю. То, что ты мне сказала, это, конечно, да. Но не знаю, чего ответить. Думаю, нет у меня столько ума, чтобы не было страшно, столько узнавать, понимаешь? Про эту эпидемию, да про всё. – Михаил осмотрел пустой стол. – Хороший ужин, плодотворный, так сказать. Ух! Наелся, напился, что свет помутился. Хорошо...
И они стали собираться. Женщина упаковала пару кусков хлеба и оставшийся салат, Михаил составил тарелки и пошёл на мойку. Я увязался за ним, поставил свой поднос куда следует и вышел из кафе, почему-то в спешке.
Хотя эти двое, кажется, вообще не заметили моего присутствия, на душе было печально, будто говорили со мной и я узнал что-то новое, от чего жить сделалось чуть страшней, и теперь срочно требовался тот самый ум, о котором говорил Михаил.