Ужин в раю

Явление ангела

Роман "Ужин в раю" впервые был опубликован в 2004 году издательством "Ультра.Культура" под редакцией Ильи Кормильцева и Алексея Цветкова.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
      

Каких свершений, издевательств,
каких мук я ещё ожидал ?  Не знаю.
Но я твёрдо верил в то, что не 
прошло время ужасных чудес

              Станислав Лем

И будут падать среди вас убитые,
и узнаете, что Я – Господь.
   
             Книга пророка Иезекииля (гл. 6, ст. 7)
 

  Я мясо.
  Я большой кусок сырого мяса.
  Я дрожу. Я трясусь.
  Я большой, дрожащий, трясущийся кусок мяса, схваченный стальною прово-локой, намертво прикрученный к холодной металлической поверхности стола, сжатый и сдавленный в хитроумных переплетениях петель и узлов.
  Мне холодно. Мне тяжело дышать. Во мне копится моча. Тёплая жидкость. Безжалостно растягивающая мочевой пузырь. Наполненный жидкостью пузырь.
  Кишечник набит калом. Он распух. Толстая, вздувшаяся змея ворочается у меня в животе.
  Больно.
  Проволока врезается в кожу. Глубоко. Так глубоко, что поверхность кожи смыкается над ней, напрочь скрывая стальную линию от моего взгляда.
  Моя голова не привязана. Не зафиксирована. Я могу поднять голову. Я могу осмотреть моё тело.
  Моё тело связано. Моё тело лежит на столе. Большом, широком, металлическом столе.
  Он похож на разделочный ? Широкий разделочный стол для больших, сочных кусков мяса. Кусков мяса, истекающих соком.
  Сок желаний. Желаний утолить голод. Это альтруизм, не так ли ? Это так. Это высшее проявление альтруизма. Утолить чей-то голод. Своей плотью.
  Стать частью чьей-то пищеварительной системы. Пройти пищеварительным трактом. Купаться в желудочном соке. Медленно и важно, с осознанием вели-чия своей миссии, пройти по кишечнику. Миллионами частиц своих раство-риться в крови. С нею пройти через чьё-то сердце. И, наконец через широкие ворота артерий войти в чей-то мозг, нестись по извилинам кровеносных сосу-дов, на каждом их витке оставляя частичку себя, своей души, своей стремительно умаляющейся, исчезающей плоти – и с небывалым, неизведанным ранее вос-торгом ощущать, как становишься единым целым с этой тёплой и нежной тка-нью.
  Этот стол похож на разделочный  ? Не так ли ?
  Будь этот стол просто разделочным, лишь обычным разделочным столом, про-стым рабочим местом мясника, не искушённого в высших таинствах своего ре-месла, но лишь добросовестно исполняющего раз и навсегда заученный им ри-туал, не осознавая ни глубины его, ни истинного значения – и тогда бы этот стол казался мне совершенным приспособлением для извлечения чистейшего экстракта любви из вмещающей его плоти.
  Даже тогда строгие его линии, идущие в стык друг другу под прямым углом, жёстким нажимом прочерченные по плоскости стали; холодное равнодушие его поверхности, способной победить тепло любого тела, и при том неизменно чис-той, не впитывающей, отторгающей потоки крови, струйки мочи и разводы жидких каловых масс, что стекают по ней раз за разом, таинство за таинством, ритуал за ритуалом – и тогда бы все эти детали лаконично выписанной картины, эта эстетика расчленения, преодоления плоти, покорения Эго (да ! маленького, сжавшегося в комок, истошно визжащего господина Эго, забившегося в самый дальний, самый тёмный уголок сознания; трусливого господина Эго, не же-лающего умирать); эта эстетика преодоления тепла внушила бы мне священный трепет и восхищение перед силой и величием своим.
  Любой зверь, наполненный жизнью, с выпирающими из натянутой шкуры бу-грами мышц; любое безумное, алчущее жизни творение Господа, схваченное проволокой, прикрученное сталью к стали – смирилось бы перед грозной, все-подавляющей силой этого совершенного орудия расчленения и убийства.
  Но теперь, когда я знаю точно, что ритуал проведён будет тем, чьё искусство смирения плоти превышает способности самого совершенного из людей; те-перь, когда я знаю, что стальной этот стол станет ложем самой чистой любви, на котором зачато будет самое нежное и чуткое сострадание – как не быть мне сча-стливым, как не благодарить Господа за оказанную мне милость?
  Но почему тогда я дрожу ?
  Холод сильнее меня ?
  Или это всё-таки страх ?
  Серебристая, ровно отсвечивающая поверхность. Мощные, белые, слепящие лампы.
  На моей коже должны уже были образоваться подтёки и синева пережатой и сдавленной ткани. Но в свете этих ламп плоть моя равномерно бела. Словно присыпана пудрой. Лишь тёмные полосы там, где проходит проволока.
  Я смотрю на своё тело.
  Я поднимаю голову. Иногда. Мне трудно это делать. Каждое такое движение вызывает сокращения одних мышц и растяжение других. Раньше, в прежней моей жизни, жизни без ангела, я так часто поднимал и опускал голову, смотрел направо и налево, и иногда даже назад. И вверх. Но никогда и представить себе не мог, что простые эти движения могут быть сопряжены с такой невыносимой болью.
  Но иногда я поднимаю голову. Я смотрю. Я не узнаю своё тело.
   Стали не видно. Лишь на выходе проволоки из впадин и борозд моей кожи ровно и грозно поблёскивает она; она – воплощение высшей воли; длань Божья, смирение твари, боль и покой.
  Раб Божий. Думал ли я когда-нибудь, что воля Господа может быть явлена именно так ?
  Как глубоко продуман и рассчитан божественный этот чертёж, нанесённый на моё тело ! Разве дано смертному замыслить нечто подобное ? Разве дано ему постигнуть божественный замысел, разве дано осмыслить во всём высший смысл того обряда, того служения, в котором мне предстоит участвовать в каче-стве главного действующего лица (да простит Всевышний мне нескромность мою !) и который явит людям всю глубину божественного милосердия и высше-го проявления любви Господа к детям своим ?
  О, нет ! Не дано !
  В ослеплении своём сторонний наблюдатель, лишённый благодати Божией и дара лицезреть проявление высшего милосердия Господа, увидит лишь гряз-ную, отвратительную сцену жестокой, изощрённой пытки, сладострастное на-силие и гибнущую в муках невинность.
  Невинность ?! Но и глина была невинна перед Господом. И прах земной был невинен. Разве создание из праха человека – не есть акт величайшего насилия во Вселенной ? И разве заслужила глина столь мучительную смерть, дабы во-плотится затем в твари разумной ?
  И разве сказал кто-нибудь : «Остановись, Создатель ! Мир, созданный Тобой, уже совершенен ! Прах, что в руках Твоих, почитает тебя и любит тебя. Мил-лионами и миллиардами частиц своих он славит Тебя и нежно льнёт к рукам твоим, согреваясь твоим теплом. Зачем же ты столь безжалостно мнёшь и терза-ешь его ? Чем провинился он ? Разве заслужил он такие муки ? Глина и прах земной погибнут. Воплотятся они в человека. Но будет ли он так же любить те-бя ? Будет ли он так же тянутся к рукам твоим, даже зная при этом, что будет безжалостно смят и раздавлен, дабы в свою очередь послужить исходным мате-риалом для иного воплощения любви Божией ?»
 Нет, никто не сказал так. Никто не посмел судить Господа и заронить (нет, не в сознании Всевышнего – в своей душе) зёрна сомнения в справедливости именно такого решения.
  Я виновен перед Господом. Виновен, потому что испытываю страх. Потому что дрожу. Потому что, пусть даже подсознательно, пусть даже против своей воли, пытаюсь противиться замыслу Создателя, мешая тем самым свершиться великому акту творения.
  Бред… Что за бред у меня в голове !
  Почему я оправдываю насилие ?
  Что великого и возвышенного в том, что меня уничтожат ?
  Разве только… Хоть это будет оправданием моей жизни.
  Неужели это – мой путь к Господу ? Неужели мой путь может быть только та-ким ?
  Что за жизнь Он мне послал ! Что за спутника в конце пути он мне дал !
  И что за рай приготовил Он мне !
  Глина невинна. Прах невинен.
  А кусок мяса ? Большой, дрожащий кусок мяса ? Виновен ли он ?
  Я избран.
  Я был связан. Пока ещё не стальной проволокой. Обыкновенной верёвкой.
  Глубоко в рот, сдавив  язык и сдвинув его чуть не до самого горла, затолкали мне туго скрученную, грязную, пропахшую бензином тряпку.
  Той тряпкой, должно быть, протирали машину. Двигатель, бамперы, колёса. От вкуса её и запаха тошнота подкатывала к горлу.
  Песчинки врезались мне в нёбо, обдирая его.
  Я боялся, что у меня начнётся рвота и рвотные массы, пройдя через дыхатель-ное горло, потекут в мои лёгкие. Судорога сведёт моё тело, я начну кашлять, биться, хрипеть – и, захлебнувшись, умру от мучительного удушья.
  Едва ли даже в предсмертной агонии я смог бы вытолкать изо рта этот зловон-ный, туго скрученный кляп.
  Тогда я ещё не мог догадаться, не мог понять, что Господь не даст погибнуть праведнику, не сжав его хорошенько в своих ладонях.
  Я боялся, ибо не ведал воли Господа и любви Его.
  Машина ехала быстро. На поворотах её заносило и я бился головой то о борт машины, то об днище багажника, то о верх его.
  Сила инерции бросала меня то на один край машины, то на другой.
  Казалось, будто я закрыт в большой чёрном ящике, который на длинном тросе подвешен к бешено крутящейся карусели, чьё вращение то убыстряется до пре-дела, то вдруг замедляется, а то и вообще обрывается резко, но затем лишь, что-бы через мгновение начаться вновь.
  Сколько времени неслась машина и куда меня везли – я не знал и не догады-вался.
  Поворотов было много. Маршрут был извилист.
  Впрочем, если признаться честно, я с самого начала и не пытался определить ни направление движения, ни конечную точку маршрута, ни его продолжитель-ность.
  Эта бешеная, лихорадочная гонка с первых же минут захватила меня, полно-стью подчинив себе. Я буквально растворился в этом рваном, неровном, преры-вистом, но стремительном и безостановочном движении, я влился в этот изви-листый, мятущийся поток и, бросаемый им от одного берега незримой реки до другого, понёсся вперёд, с радостным и неведомым мне ранее восторгом не осознавая даже, а скорее ощущая, как каждая улетевшая прочь секунда уносит с собой каплю моей жизни.
  И чем больнее бился внутри багажника о стенки его, чем больше затекало и опухало моё тело, сжатое кольцами и витками верёвок, чем дальше в глотку входила мне скрученная в кляп, пропитавшаяся бензином тряпка, чем больше смешанной с грязью и песком слюны стекало мне в пищевод, тем всё больше и больше охватывало меня восторженное, необыкновенно радостное, счастливое чувство.
  Чувство освобождения.
  Освобождения от прежних своих заблуждений, от мрака невежества и себялю-бия, от отчаяния, вызванного бесплодностью всех прежних моих попыток найти выход из лабиринта, что казался мне бесконечным и непроходимым, лабиринта, созданного моим же собственным слабым, но изощрённым в сотворении мира-жей разумом.
  Мой разум, искусный каменщик и архитектор, спланировав, рассчитав и ис-кусно выстроив в этом лабиринте очередной тупик, с самым невинным видом обращался ко мне и, словно бы невзначай, предлагал : «А вот тут пройти ты не пробовал ? Конечно, гарантию дать трудно, но я слышал, что кто-то из путни-ков, и не далее как недели три назад, уже вышел из лабиринта, воспользовав-шись именно этим путём. Ах, да… В твоей жизни было уже столько разочаро-ваний ! Но, подумай сам, что ты теряешь ? А приобретаешь ещё одну попытку ! По моему, стоит попробовать».
  Что теряю ?
  О, эта неодолимая, великая, неосознаваемая тяга к самоуничтожению !
  Разум мой с рождения настроен был меня погубить. И не только тело моё (это бы я ему простил), но и душу мою, и к ней он всегда относился с особой, изо-щрённой ненавистью.
  Что я теряю ?
  Пожалуй, ничего. Кроме сил и времени. И, в конечном итоге, самой жизни.
  «Полюби» нашёптывал мне разум, заботливо затирая штукатуркой неровности и выступы кирпичной кладки очередной непрошибаемой стены, возведённой им в его лабиринте.
  Я любил.
  Я шёл вдоль одной стены, потом вдоль другой. Сначала пытался сосчитать уг-лы, дабы легче было потом сориентироваться (да, да ! это поразительная наив-ность, но ведь до определённого момента я совершенно искренне полагал, что я полностью контролирую все свои перемещения и вполне в состоянии отследить их).
  Считал. Потом сбивался со счёта.
  После очередного поворота я нос к носу сталкивался с моим лукавым провод-ником, с моим разумом.
  Каждый раз он держал в руке факел. Каждый раз он улыбался, участливо и не-много грустно.
  О, лицемер ! Гнусный лжец !
  За время моих блужданий он возводил новые стены. Новые стены образовыва-ли новые ходы и галереи. Которые вели в новые тупики.
  Но я всё ещё верил ему. Я верил его улыбке. И, в конце концов, в этом лаби-ринте только его факел был источником света.
  По крайней мере, мне так казалось. Ведь я не знал, что этот факел сжигает свет, а не рождает его.
  Разум мой улыбался. Он видел мою растерянность. Он чувствовал мой страх. Он видел насквозь всю глупость и наивность мою.
  Он всегда абсолютно точно выбирал подходящий момент для того, чтобы дать очередной совет.
  «Поверь» говорил он мне.
  Разве я мог сомневаться ? Конечно, выход там.
  Вера ! Вот что спасёт меня !
  И я верил.
  Но к какой вере шёл я  том лабиринте ? Там не было ничего, кроме меня само-го. Моего разума. И моих иллюзий.
  Так что же мог я встретить на том пути ?
  Чаще всего – самого себя.
  Я выходил из-за поворота, шёл навстречу себе – и проходил мимо, с трудом протискиваясь в узкой, сжатой с боков галерее, подчас толкаясь с собой живо-тами и отодвигая себя плечом.
  Я никогда не извинялся.
  Почти никогда не здоровался. Разве только пару раз.
  Но каждый раз, встречая себя, я замирал от счастья. Ибо это было верным при-знаком того, что в лабиринте я не один.
  Возможно, встречались мне и мои иллюзии. По крайней мере, пару раз что-то касалось моих волос, пролетая у меня над головой. Едва ли это были летучие мыши…
  Ходы ветвились, перекрещивались, переходили один в другой и порой на-столько незаметно, что я вновь и вновь проходил по одному и тому же месту, не замечая этого.
  Пока, вконец обессиленный, не затихал в очередном тупике.
  И тогда мой губитель появлялся вновь.
  «Надейся» говорил он мне.
  И я сидел в этом тупике.
  Я надеялся. Я надеялся, что, если сидеть очень, очень долго, то стены непре-менно начнут осыпаться. И рушиться.
  Ведь время расшатает их.
  Я почему то не подумал о том, что раньше время расшатает меня.
  Через пару веков такого сидения я приходил в отчаяние.
  Надежда оставляла меня.
  Я начинал плакать. Потом выть. Я царапал стены ногтями. Бился о них голо-вой. Даже пытался грызть.
  А подлый разум, притаившись за углом, слушал мои безумные вопли.
  И улыбался, участливо и немного грустно.
  Выждав подходящий момент, он появлялся вновь.
  И давал самый свой страшный и губительный совет.
  Он говорил : «Думай !»
  Думать… Мыслить… Искать выход…
  Ну да, конечно !
  Выход находился. Всегда находился.
  Это была дверь. Она неизменно появлялась всякий раз, когда я, доверившись лукавому своему проводнику, вновь и вновь шёл за ним.
  Дверь в ещё один лабиринт !
   И когда он успевал их строить ?
  Он ещё долго водил бы меня из тупика в тупик. Он ещё долго смеялся и глу-мился бы надо мной. Возможно, и после смерти я всё так же бродил бы по вы-строенным им туннелям, галереям и закоулкам и всё так же следовал бы его со-ветам, переходя от надежды к любви, от любви к вере, от веры к мысли, от мыс-ли… к полному отчаянию.
  Но однажды, в один чудесный, удивительный, солнечный день (я, в своём ла-биринте, конечно, не знал ещё тогда, что день солнечный, но там, снаружи, солнце светило вовсю) я почувствовал, что произошло нечто.
  Нечто необычное.
  Не одно из тех иллюзорных изменений, на которые разум мой, фокусник из-вестный, был большой мастер.
  Нет, я сразу почувствовал, что произошло что-то действительно важное, спо-собное реально изменить весь ход моей тоскливо однообразной жизни.
  Я шёл по лабиринту, охваченный смутной, не осознанной ещё надеждой.
  Шаги мои всё убыстрялись. Они становились всё уверенней.
  И вот, на одном из поворотов, увидел я разум свой, лежащий в крови.
  Он был мёртв.
  Неизвестный мне тогда благодетель убил его.
  Это был солнечный весенний день. Конец мая.
  Я ещё не вышел из лабиринта. Вокруг меня была темнота. Она окружала меня.
  Вокруг меня ходили люди. Бегали официантки. Плыл табачный дым.
  Я сидел в кафе.
  Улыбался. Пил кофе. Ел быстро остывавший омлет, густо смазанный кетчу-пом. Омлет я заедал салатом, что лежал на отдельной тарелке.
  Мёртвый мой разум лежал рядом. Жалкий, бессильный труп.
  Я всегда плохо видел в темноте.
  Я столько лет бродил в лабиринте, но так и не научился видеть в темноте. Я всегда больше полагался на осязание.
  Никогда не щупал его рук. Впервые решился только в тот день.
  Я мял его ладони. Провёл пальцами по его локтям. Сжимал его кисти.
  Руки у него оказались шершавые. Грубые, мозолистые ладони с потрескав-шейся кожей. Высохшие капли строительного раствора. Песок и пыль.
  Под его кожей от нажатия моих пальцев перекатывались его мышцы, быстро коченея и твердея.
  Пыльные, грубые руки.
  Безжизненные… Он никогда и ничего не будет больше строить ! Он сдох ! Сдох !
  Я смеялся. Весело жевал омлет.
  Я бросался в труп хлебными крошками. Кинул в него хвостик от огурца, по-павшийся мне в салате.
  В лабиринте стало светлее. Словно где-то далеко открыли дверь. И свет, сквозь повороты и изломы тоннелей, добрался наконец до меня.
  Теперь уже лучше… лучше…
  - Эй, ты ! Чего тут мусоришь ?! До урны дойти лень ?
  - Псих какой-то… Улыбается ещё !
  Кричат… Подмети… Я заплачу…
  Только труп не задень. Я ещё над ним посмеюсь.
  Нет, не буду говорить им про труп. Это мой личный труп.
  Ещё одну чашечку, пожалуйста. Мне одной мало. У меня ещё булочка с кре-мом.
  Кто-то сел рядом со мной.
  Аккуратно вытер салфеткой нож.
  Спросил, кивнув на труп :
  - Тяжело было с ним ?
  Я кивнул в знак согласия.
  Ещё бы ! Разум мой – подлец. При жизни он был вообще невыносим.
  Господи, и почему я ему всё время верил ?
  - Теперь будет легче. Я с тобой. Я тебе помогу.
  Кто это ?
  Я не привык к свету.
  Чем ближе я продвигаюсь к выходу – тем больше слезятся мои глаза.
  Я никак не могу рассмотреть моего собеседника.
  Неужели это он ? Мой благодетель ?
  Он заказал себе сок. Апельсиновый.
  Ворчливая официантка, придорожное кафе, забегаловка для дальнобойщиков, запах солярки долетает с улицы, весенний день, солнечные лучи нагревают воз-дух, подгоревшее масло, сигаретный дым, телевизор беззвучен, соревнования по лёгкой атлетике (кажется, бегуны), я сижу боком к телевизору, мне почти ничего не видно, мимо меня ходят люди, я боюсь – меня могут толкнуть и я расплескаю кофе или уроню сдобренный водянистым майонезом огурец себе на колени, дверь туалета всё время хлопает, вода непрестанно льёт в унитаз, бачок неисправен, у барной стойки хохот, девицы заходят с парковки, чистка пёры-шек, стучат каблуки («по сколько ? а отсос ? в кабине…и без резинок…»), стук чашки о блюдце. Детали, детали…
  Официантка вернулась удивительно быстро. Конечно, я не засекал время, но меня то она обслуживала явно дольше.
  Впрочем, не обслуживала даже. Я подошёл к стойке, покрутил в руках закру-ченный в засаленный целлофан и поджатый скрепками с боков листок, на кото-ром от руки написано было меню этого заведения.
  Меню, конечно, было скромным, но оно, впрочем, вполне учитывало запросы основной части местного контингента, то есть водителей.
  И если уж быть совсем справедливым, следует признать, что девицы, что пас-лись при том заведении и зарабатывали себе на жизнь, обсасывая пропахшие соляркой, залупный сыром и несвежим бельём *** дальнобойщиков, едва ли предлагали слишком уж большой набор услуг, да и оказывали их, похоже, ещё  халтурней, равнодушней и неохотней, чем здешние повара варили сосиски или обжаривали картофель - фри.
  Проведя пальцем по листку, я добросовестно изобразил глубокое раздумье (интеллигентный человек должен хотя бы симулировать работу мысли даже в тех условиях, когда и думать не над чем), и заказал, разумеется, тот набор блюд, который не пользовался в этом кафе никакой популярностью. Чем сразу вызвал у официантки стойкую антипатию.
  Да, кофе, кроме меня, никто более не заказывал. Видимо, у большинства он был свой, в термосах, а у кого то и в кофеварках. А здешний кофе если и мог бороться со сном, то разве только провоцируя бурление в желудке с последую-щим приступом диареи. Что на трассе, понятно, совсем ни к чему.
  Потом я отошёл от стойки. Занял место за столиком у самого окна.
  Минут сорок я сидел, разглядывая придорожные сосны в дымке рассеивающе-гося под солнечными лучами тумана, краешек неба с проплывавшими по нему утренними серными облаками, грифельно-серую полосу шоссе и разноцветные фуры, проносящиеся мимо и съезжавшие на парковку.
  В те же сорок минут я шёл по тёмному, бесконечному лабиринту. Воздух во-круг меня был затхл и недвижен. Ни сквозняка, ни ветерка, ни тяги. Если бы у меня в руках была свеча, то уверен – пламя её горело бы ровно, вытянувшись строго вдоль вертикальной оси, не качаясь, не колеблясь, не уменьшаясь и не вырастая. Но свечи у меня не было. Я был слеп. Я шёл прямо, пропуская пово-роты и боковые галереи, лишь время от времени ощупывая стены и отмечая, по наличию провалов и пустот, что есть здесь некие ходы, ведущие вправо или влево от моего теперешнего маршрута. Но не было желания, ни малейшего же-лания повернуть куда либо и изменить свой путь. Мне не хотелось ничего ме-нять. Я лишь смотрел вперёд, ожидая увидеть там всё тот же, давно знакомый мне, отсвет факела…
  В те же сорок минут я ждал, когда же принесут мне мой омлет. Конечно, зака-жи я сосиски с картофелем – фри, тарелку принесли бы куда быстрее. И банка пива… или чашка горячего чая (чашка с кипятком отдельно, пакетик отдельно).
  Но я хочу омлет и кофе ! Омлет, конечно, надо жарить. Яйца надо разбить. Растворимый кофе надо высыпать в кружку из банки… Интересно, а если повар оближет ложку перед тем, как залезть ей в банку ?
  А если это сделает девица, забежавшая с парковки ? Интересный ход… сперма шофёра окажется у меня в кофе. Мы что, на пару сосали ?
  А если я попрошу девицу пососать у меня ? И в момент оргазма выпью этот кофе…
  Чёрт, интересный ход !
  Ход справа. Пропускаю. Тупик. Назад. Тут поворот. Хорошо, поверну.
  Нет факела. Интересно, фокусник, где ты меня поджидаешь ?
  Я иду.. иду.
  И время прошло. Все сорок минут.
  Мне, наконец, принесли заказ. Пластиковой вилкой (надеюсь, её не из ведра достали) я отделил кусок омлета. Встряхнув бутылку, постучал по её донышку, выбивая на край тарелки кетчуп. Подхватив его зубчиками вилки, тонким слоем размазал его по омлету.
  Медленно прожевал первый кусок и отделил второй.
  Я шёл по лабиринту. Всё та же темнота. Всё те же изгибы стен.
  Но темнота… Сама темнота становилась моею надеждой.
  Я не видел его ! И нигде не видел его ! Нигде не сиял его страшный, отврати-тельный, лживый, смертельно надоевший мне за долгие года факел !
  Я шёл по лабиринту, охваченный смутной, не осознанной ещё надеждой.
  Шаги мои всё убыстрялись. Они становились всё уверенней.
  Поворот.
  И там я увидел труп…
  - Теперь всё будет хорошо. Ешь, не спеши.
  А это кто ? Это он убил мой разум ?
  - Видишь дверь ? И свет впереди ?
  О, вижу ! Теперь всё лучше и лучше.
  Перед ним поставили пластиковый стаканчик с соком.
  - Я закурю ? Надеюсь, позволишь ?
  Я щурил глаза, привыкая к свету. Было больно, словно тонкие иголочки прон-зали мне глазные яблоки.
  Слёзы потекли у меня по щекам.
  Нет, никто из посетителей не был этим удивлён. В конце концов, здесь нагля-делись на всяких посетителей. Что там плачет этот странный тип у окна ? Кто его знает… расстроился… пьяница… наркоман. Кто его знает.
  - Да, да… курите. Конечно…
  Щёлкнула зажигалка.
  Тыльной стороной ладони я провёл по глазам, стирая слёзы.
  Да, теперь уже легче. Я могу рассмотреть его лицо.
  Оно полное. Похоже даже, чуть припухло. Словно ото сна. Водитель ? Воз-можно, он вздремнул в машине. Может быть, прямо на этой парковке. Но не дальнобойщик. Не похож.
  Интересно… Щёки гладко выбриты. Большая редкость для тех, кто в пути. Трасса – страна небритых мужиков. А этот… Впрочем, у него в машине может быть электробритва. С питанием от прикуривателя.
  У некоторых, особо предусмотрительных и запасливых водителей, автомобиль становится кусочком их родного дома и домашний этот уют, заботливо состав-ленный из десятков, а то и сотен приятных и удобных мелочей, кочует с ними по дорогам, лаская их щёки сетками электробритв, расцвечивая тёмные ночи на глухих стоянках огоньками портативных телевизоров и пробуждая ото сна аро-матом заранее подключённого кофейника.
  Среди российских водителей таких людей немного, а вот европейцы (и тури-сты, и дальнобойщики) везут с собой на просторы дикой России в салонах своих машин кусочки милой, благополучной своей Европы, словно космонавты, вы-ходящие в открытый космос и несущие с собой, и старательно сберегающие драгоценный кислород в малом объёме скафандра.
  Но он… Нет, не иностранец. Скорее, инопланетянин. Он чужой здесь. Он явно случайно забрёл в это место. Или упал с какого-нибудь случайно пролетавшего мимо небесного тела.
  Впрочем, в таком случае ему полагалось бы озираться по сторонам. Или вздра-гивать от слишком громких и резких звуков. Или непрестанно крутить и мять салфетку. Или с преувеличенным вниманием рассматривать трейлеры, проно-сящиеся за окном. Или постоянно улыбаться. Или украдкой вслушиваться в чу-жие разговоры, стараясь уловить их смысл.
  Нет. Он спокоен. Этот мир ему чужд. И неинтересен. Ему интересен его сок.
  Он ведёт себя так уверенно… Он просчитал все возможные варианты развития событий в этом мире на несколько тысячелетий вперёд. Их оказалось немного.
  Он говорит спокойно, ровно, без акцента.
  Без английского, немецкого, финского, шведского, турецкого, арабского, мар-сианского…
  Впрочем, откуда я знаю, как именно звучит марсианский акцент ? Может быть, он совпадает с речевыми особенностями русского языка ? И на русском марсиа-не говорят без акцента ? А на английском, допустим, с акцентом…
  Запах дорогого одеколона. Явно брился, и недавно. Белая рубашка. Тщательно отглаженный воротничок. Тёмно-синий галстук, прихвачен золотистой закол-кой (причём чуть выше середины, примерно между третьей и четвёртой пугови-цей).
  Часы… Нет, не золотая блямба на толстом, массивном браслете.
  Отблёскивающий серебристо хронометр на чёрном кожаном ремешке. Вкус и изящество. И внешняя скромность. Но это та самая скромность, по которой от-личают действительно обеспеченных людей от дешёвых «денди» с грошовой зарплатой и страстью к блошиным рынкам или от слишком стремительно раз-богатевших владельцев этих рынков, чьи вкусы вполне совпадают со вкусами их клиентов.
  На вид ему – лет тридцать пять. Может, чуть больше. Впрочем, когда лицо чуть припухло, человек всегда кажется немного старше своего возраста.
  Человек… Возраст… Ну да, тогда я его оценивал именно так.
  Тёмные волосы. Прямые. В то утро они были чуть встрёпаны. Но, как я убе-дился потом, во вкусах своих он весьма консервативен и волосы свои неизмен-но расчёсывает и укладывает очень ровно, не допуская ничего похожего на столь модную, модельную «растрёпанность».
  Впрочем, это касается не только волос. В тот день я уже обратил внимание на это обстоятельство, а в дальнейшем окончательно убедился – он строгий при-верженец строгого, консервативного стиля. Минимум цветов. Минимум красок. Скромность и солидность.
  Впрочем, он же при исполнении.. Хотя, тогда ещё я…
  Но главное я заметил и отметил сразу. Нет, мой мёртвый разум ничего уже мне не советовал и не докучал мне своими нудными аналитическими выкладками.
  Теперь я просто получал информацию из окружающего меня пространства и она, во всей первозданности своей, ежесекундно вливалась в мою душу сотнями и тысячами картинок, самым причудливым образом трансформировавшихся, сливавшихся, пересекавшихся и переходящих одна в другую.
  Но не от него ли я и получил этот посыл ? Возможно, он уже тогда, с первых же мгновений нашего общения, взял мою душу в руки и дыхнул на неё, размяг-чая её перед лепкой.
  Главное. Я отметил сразу. Нет, не понял… почувствовал. Или просто увидел ?
  Он – внесистемен. Он чужой. Не только здесь – везде. Повсюду. Во всех про-странствах, во всех мирах, во всех измерениях.
  Везде он – антиматерия, антиидея, антимысль, античувство, антижизнь, анти-смерть. Противоположность идеи и противоположность противоположности идеи.
  Помещённый в любую точку любого пространства, он неизбежно начинает творить свой собственный мир, отрицающий предметы и явления и отрицаю-щий отрицание предметов и явлений того мира, в котором он находится в дан-ный момент.
  И, перемещаясь из пространства в пространство, он выстраивает, уверенно и точно, контуры своего собственного мира. И как только пространство его мира окажется замкнутым, то охваченные им области иных миров в долю мгновения погрузятся в состояние полного, абсолютного хаоса, бесконечное число раз пе-реходя из одного состояния нестабильности в другое.
  Он – высшее воплощение внесистемности. Он – гибель любой системы.
  Он пил сок. Апельсиновый сок.
  Похоже, тёплый или комнатной температуры. Пластиковый стаканчик совсем на запотел. Ни единой капли. Если сок холодный – на стаканчике всегда появ-ляются капли.
  - Апельсиновый сок – это тоже проявление внесистемности ? Это весьма непо-пулярный здесь напиток…
  Он улыбнулся.
  Чёрт, он же мои мысли читает ! Или я уже вслух говорю, сам того не замечая ? Или он по губам прочёл ?
  Да нет же ! Я скрытен, я умею быть замкнутым. Закрытым. Запертым. Непро-ницаемым. Мне есть, что скрывать. Особенно от случайных людей. Лишь при-севших в кафе за один столик со мной.
  Но он читал мои мысли. Легко, без усилий. И не скрывал этого.
  Кто же он ? Пришелец ? Экстрасенс ? Колдун и чернокнижник, сожжённый на костре Святой Службы лет этак пятьсот назад и чудесным образом воскресший, возродившийся в новом, таком чистом и ухоженном, теле ?
  - Ну что вы… Всё гораздо проще, Сергей Игоревич.
  Я не вздрогнул. Клянусь, я не вздрогнул.
  Хотя, будь мой разум жив и останься во мне хоть немного, хоть капля сил, ко-торых могло бы хватить для самого лёгкого удивления – я должен был бы вздрогнуть, а потом… Что потом ? Ах, да ! Впасть в истерику. И кричать : « От-куда вы меня знаете ?! Мы незнакомы !  Кто вы такой ?! А покажите ваше удо-стоверен !..»
  Я сидел абсолютно спокойно и неподвижно.
  Кстати, если бы он и впрямь показал бы мне своё удостоверение – какого оно было бы цвета ?
  Будь он и впрямь из органов – это была бы, конечно, красная потёртая книжи-ца. С запахом престарелой казённой бумаги. С бледной, ко всему равнодушной, спившейся, размытой печатью. С разворотом хищным и бело-желтоватом, как раскрытая пасть матёрого волка в летах, что ловит добычу одним спокойным броском.
  А его удостоверение ? Какого оно должно быть цвета ? Небесно-голубое ? Ла-зоревое ? Золотистое ?
  Банально, банально… А если… Тоже красное, но с другим оттенком. Смесь огня и крови. Глубокий, насыщенный цвет. А разве небо не такого цвета ?
  Ну вот, я обоссался.
  Нет, не там. Не в кафе.
  Здесь. Сейчас.
  Мой мочевой пузырь всё таки не выдержал. Или я слишком уж увлёкся воспо-минаниями ?
  Струя льётся на стол. Моча лужей скопилась на его поверхности и, переполнив всё возможное пространство от моего паха до края стола, потекла вниз, сначала широким и шумным потоком, потом ручьём и, наконец, иссякнув - дробной че-редою капель.
  Эта жидкость – солёная, с пряным, возбуждающим запахом. Истечение её мо-жет доставить столь же острое наслаждение, как и истечение спермы.
  Когда *** – переполненная чаша, когда *** истекает спермой, а затем и извер-гает её, то кажется, будто испражняешься, очищая организм от накопившихся в нём вредоносных шлаков и болезненной скверны.
  И моча… Когда она столь мощным и неожиданным потоком вырывается из теснин мочевого пузыря в долины мира сего – исход её столь же сладостен и продолжителен.
  Он – есть жизнь и рождение.
  Сталь стола забрала у меня тепло. Холодный воздух подвала, бетонный его пол, потолок и стены, сама моя связанность, скованность и неподвижность в этом священном и жестоком пространстве боли заморозили меня, казалось, на-веки вытянув из меня всё тепло.
  Но это блаженное чувство обоссанности ! По сравнению с этим холодом моча кажется просто огненной. Я не и думал, что внутри меня сохранилось столько тепла !
  Но… Она же скоро остынет. Она намочила мне яйца и бёдра. Она подтекает мне под ягодицы.
  Проволокой я плотно прижат к столу, но эта жидкость… Она может подтечь, постепенно.
  Надо как можно меньше шевелиться. Ещё неизвестно, сколько мне придётся так лежать. Я не знаю, когда начнётся моё освобождения. Мне неведомо время начала Ритуала.
  Она высохнет. Наверное, будет пахнуть. Но, похоже, в подвале хорошая вен-тиляция. А раздражение на коже ? Ничего. Надеюсь, терпеть недолго…
  Мне лучше.
  Он всё таки мастер своего дела. Даже распухая в тугих стальных петлях, я всё ещё сохраняю способность дышать.
  Надолго ли ? Нет, нет ! До освобождения он не уничтожит меня ! Нет, ни за что ! Он знает, что делать…
  Кафе.
  Я сидел, спокойно и неподвижно.
  Нет, удивления не было. Но я всё ещё следовал правилам поведения, усвоен-ным мною в прежней моей, земной и обыденной жизни.
  Мне положено было спросить его. Даже если ответ его меня и не интересовал.
  - Откуда вы меня знаете ?
  - Мы знакомы, Сергей Игоревич.
  - Заочно ? Что то я вас не припоминаю… Мы разве уже встречались ?
  По моему, он улыбнулся. И было от чего.
  Голос мой звучал вяло и безжизненно. С таким равнодушием к тексту произ-носил бы эти фразы старый, спившийся актёр с больной печенью и хрипами в лёгких, в тайной надежде, что спектакль скоро закончится, чёртовы зрители на-конец отстанут от него, а завтра Господь, быть может, смилостивится и пошлёт таки ему вечное успокоение на исходе затянувшегося запоя.
  - Встречались. Несколько раз. Но вы, похоже, меня не запомнили. Но это уже дело для меня вполне привычное. Меня почему то никто не запоминает. Внеш-ность у меня что ли такая ? Не запоминающаяся ? Прямо беда какая то…
  И, говоря это, улыбался. Иронизировал… Или просто издевался ?
  Любитель шуток… Любимый шут господень…
  Любимое дитя.
  - Честное слово, просто обидно иногда бывает. Ведь с иным человеком так сдружишься. Сроднишься, можно сказать. С колыбели, с самого начала… Да что с колыбели, с самого его рождения с ним по жизни идёшь, рука об руку. Даже когда он ещё ходит не умеет, ползает только да агукает. А уже следишь за ним да успехам его радуешься. Вот он встаёт, за стеночку цепляясь. Вот уж и лепечет потихоньку. «Мама»… «дяй»… «иглуска»… Вот уж и говорит без умолку, вопросы разные задаёт. «Почему небо голубое?» «Почему трава зелё-ная?» «А как я на свет появился ?» И глазёнки большие такие, влажные, тёмные, любопытные… Всё знать хочет, всё ему интересно. А родители его, бывало, от-малчиваются. Или, того хуже, глупости всякие говорят. А ты стоишь рядом, гу-бы кусаешь от досады – да вмешаться не можешь. Такая вот политика невмеша-тельства. Им бы, дуракам, о любви ему рассказать, от которой он на свете поя-вился. Или о том, как дорог он им. Или о том, что и другие люди в любви рож-дены. Нет, отговорки только одни.
  - А потом – и того хуже. Брошен ребёнок, в небрежении. Нет ухода за ним, ласки нет и тепла родительского. А дьявол то не спит, дьявол то ковы разные строит, ловушки расставляет да ямы тайные выкапывает. И вот уж, глядишь, оступаться начал друг мой ненаглядный. Сперва – помалу, полегонечку. Где соврёт, где сопрёт… Игрушку чужую или мелочь из кармана… А я уже знаю – не кончится добром всё это, не кончится. Иногда просто плакать хочется. От бессилия своего. А друг то мой тем временем зубы показывает, клыки скалит. Озирается. А там… Пустота вокруг него. Вакуум. Душа задыхается. Потом чер-неет. А я всё рядом, всё рядом. Каждый вздох ловлю. Каждый. Вплоть до по-следнего… Может, водочки закажем ?
  Свой монолог он произнёс без единой остановки или запинки, ровно и быстро, словно на одном дыхании. Речь его, типичная банальная чушь, вполне подхо-дящая разве что для какого-нибудь уличного проповедника провинциального отделения секты пуритан-душеспасителей  («…господьтебялюбиттвоядушаему
ведомадайкопеечкувекбогабудумолить!..»), никакого интереса у меня не вызва-ла.
  Привлекло моё внимание другое. Со стороны могло показаться, что он ёрнича-ет. Откровенно глумится… Надо мной или над теми, кому такие речи могут прийтись по нраву – это было трудно понять.
  Он улыбался. Широко, откровенно, открыто. Губы его были растянуты, но в одну сторону – до конца, а в другую – лишь до половины, отчего улыбка его  напоминала скорее какую-то брезгливую гримасу.
  Глаза его были совершенно неподвижны. Он смотрел прямо перед собой, сфо-кусировав взгляд на одной точке, где-то у меня на лбу, чуть выше переносицы. Взгляд его был настолько тяжёл и недвижен, что уже минуты через две я почув-ствовал покалывание в районе лба и висков, а потом и тянущую, ноющую боль, охватившую и сдавившую мою голову.
  Было такое ощущение, будто на макушку мне положил кто-то чугунную плиту и, держа её на весу, разжимает постепенно пальцы – и плита эта всё больше и больше давит мне на голову, словно пытаясь сдавить её и расплющить.
  И вдруг, в конце его речи (когда он спросил о водке) тяжесть эта мгновенно спала. Мышцы шеи, с трудом удерживавшие на весу мою всё более и более тя-желевшую голову, на успели среагировать на эту перемену и я резко откинулся назад, ударившись спиной об изогнутый металлический обод спинки стула.
  Он как будто проверил (или продемонстрировал ?) свою власть надо мной.
  О, убийца моего разума ! Неужели я бы не пошёл за тобой, неужели я не ока-зал бы тебе должные почести и без подобных демонстраций ? 
  - Вам плохо, Сергей Игоревич ? Вы прямо… как падать начали…
  - Ничего страшного… Спал плохо… А водки… Нет, мне не нужно… Я устал. И плохо себя чувствую. Боюсь, разморит меня от водки… А мне ещё ехать…
  Я его не узнал.
  Я был благодарен ему за то, что он избавил меня от лживого моего разума. Я готов был слушать любые его истории и поучения. Даже самые банальные, даже самые пошлые и глупые.
  В тот день я вообще был идеальным, но, в то же время, самым бесполезным слушателем. Я терпеливо бы снёс многочасовую речь на любую тему, периоди-чески кивая головой в знак полного своего согласия со всем сказанным ранее.
  Но понять хоть что-то, вслушаться… О, нет, это было уже выше моих сил. Кроме того, избавление от надоевшего разума принесло с собой и некоторые неудобства. В частности, невозможность думать и анализировать.
  Речь его нисколько меня не удивила. И нисколько не насторожила. Даже не озадачила.
  Я вёл себя так, словно бы я каждый день встречаю в дорожных кафе, в глуши, в трёх сотнях километров от Москвы, незнакомых мне людей (а я поклясться мог, что вижу его первый раз в жизни и уж точно никогда и ни при каких об-стоятельствах ему не представлялся), которые знают моё имя, ведут себя как старые мои знакомые и предваряют предложение о выпивке затянутыми моно-логами о каких-то людях, которых они сопровождали всю жизнь, пытаясь при этом уберечь от несчастий и дурных поступков, да так в этом занятии и не пре-успели.
  - Простите… Может быть, мы и виделись, но имени вашего я вспомнить не могу. Хоть и пытаюсь.
  - А не пытайтесь, Сергей Игоревич. Редко кто из моих знакомых может моё имя вспомнить. Как видно, не только внешность у меня не запоминающаяся… Виталий Петрович меня зовут. Кашин моя фамилия. Должно быть, от слова «каша». Легко вроде запоминается, да вот что-то не помнит никто. Ну а вы как ? Вспомнили ?
  Я покачал головой (ой, какая она лёгкая стала !), показывая этим, что и после такой подсказки вспомнить ничего не могу.
  Впрочем, ночь у меня и в самом деле была бессонной.
  Глаза мои слезились от мелких песчинок. Безжалостных, колких песчинок. 
  Сокровище… Драгоценная моя плоть… Клад, что закопал я…
  Нет, не было уже сил ! Тогда я не уже мог и вспоминать об этом.
  Нож, кровь. Стоп-кадр. Нож, кровь. Стоп-кадр. И снова… И снова… Я люблю. Она любит. Смысл моей жизни. Нож, кровь…
  Сколько ещё можно было всё это прокручивать ? Бесконечная лента с повто-ряющейся чередою кадров.
  Потом я вспомню ещё раз и эту бессонную ночь, и ту ночь, что ей предшество-вала.
  И вновь буду молить его о помощи и спасении. И вновь он, спаситель мой, протянет мне руку со спасительным своим ножом.
  И разрежет эту ленту. И вслед за мелькнувшим оборванным кадром вспыхнет и на миг ослепит меня свет. Свет моего спасения.
  Потом, не тогда.
  - Я бы вас подвёз. Ведь вы не на машине ? На попутных добираетесь ? Подвёз бы… Но куда, Сергей Игоревич ? Куда вы бежите, от кого спасаетесь ? В том то всё и дело, дорогой Сергей Игоревич, что ехать то вам некуда. Да и спасаться теперь не от кого.
  Он кивнул на труп моего разума и слегка толкнул его тело носком до глянца начищенного ботинка.
  - Вам теперь боятся уже некого. И не от кого прятаться. Можно сказать, что вы уже приехали.
  - В каком смысле «приехали» ? – спросил я. – Протокол, понятые ?
  - Ну что вы ! Скорее наоборот, свобода и амнистия.
  И он вновь растянул губы в кривой своей улыбке.
  - Всякая дорога когда-нибудь заканчивается. Не так ли, Сергей Игоревич ?
  Я промолчал.
  - А когда заканчивается одна дорога – начинается другая. И подчас бывает так, что она совсем не похожа на прежнюю. Вот возьмём, скажем, вашу… Случи-лось ведь так, что человек, простой, обычный, ничем вроде бы не примечатель-ный человек, схватился вдруг, заметался, оделся впопыхах, кое как, и в четыре часа утра побежал из собственного дома. Словно стены у него в доме чумной заразой пропитаны. Пронёсся вот так, галопом, по пустынным улицам. С глаза-ми такими дикими, что и собаки уличные от него шарахались. Потом на шоссе выскочил. Машину поймал. Отъехал немного. Потом на другую пересел. Потом на фуре, с дальнобойщиком. Здесь уж он прилично отъехал. Почти на триста километров. И главное, совершенно бесплатно. Здесь вот ему повезло. Тем то двум частникам по сотке пришлось отдать… Так ведь ?
  Я промолчал.
  - И тут совсем другая полоса у него в жизни началась. Светлая, счастливая. А почему так ? Да потому, что стоит одного хорошего человека встретить, как тут же и другой где-нибудь рядом окажется.
  - Человек… его… не увидел бы, - медленно, с трудом разлепляя ссохшиеся от дрянного кофе губы произнёс я (в мёртвый свой разум тыкать пальцем я не стал, резонно полагая, что собеседник мой достаточно догадлив и сам всё пой-мёт).
  - Ах, да… Ваш надоедливый друг…
  Хлопнула дверь. По плиткам пола зацокали каблуки. Цоканье… клац, клац… в голове моей, под сводами опустевшего черепа птички тонконогие… клювики серебряные… прыгают, поклёвывая… нервы кусочки, ростки на стенках черепа висят… больно, резко клюют. Прыгают. Крылышками взмахнули… улетели, вроде, сволочи.
  Две девки зашли с парковки. Уставшие. Но ещё хватало у них сил смеяться. Обсуждали что-то, шептались. Прошли к бару, сели у стойки. Бармен кивнул на приветствие. Отдых.
  Щёлкнул замочек сумки, пачка сигарет. Сигареты длинные, тонкие, похожи издали на соломинки. Только белые. “Vogue”, наверное. Не плохой у них вкус, не абы что смолили. Для такого заведения…
  Похоже, «Мартини». С апельсиновым соком. Интересно, «Мартини» у них там настоящий подавали ? В барном варианте ?
  Он перехватил мой взгляд.
  - Так вас ничего не удивляет ? И спросить вы ни о чём не хотите ?
  «Ты больше лей давай… Витька, не жадничай !»
  «До краёв, бля… Не вижу, что ли ? Да не стряхивай ты пепел, пепельницу возьми ! И так тут вытирать не успеваешь».
  «О, Ленка отработала ! Кто к нам на огонёк заглянул !»
  «Какой тебе, на ***, огонёк ! День давно !»
  - Разгалделись, да ? – участливо спросил мой собеседник. – У стойки ? Ожив-ление прямо какое то… Ничего, они тут все уставшие. От жизни. И от галдежа своего. Минуты через две стихнут. Так ничего у меня спросить не хотите ? Не хотите уточнить, где именно мы с вами встречались, где я ваше имя узнал ? По-чему я так много о вас знаю, даже то, что вам очень хотелось бы скрыть ? И от-куда вообще я на вашу голову разнесчастную навязался ?
  - Я сейчас встану, - ответил я. – И уйду. Я вас не знаю. Я никогда с вами не встречался. По крайней мере, я вас совершенно не помню. И не могу вспомнить. Я благодарен вам за ту услугу, которую вы мне оказали. Понятия не имею, как вы смогли разглядеть мой разум. И совсем не понимаю, как вам удалось его уничтожить. Как у вас вообще всё это получается… Гипноз, экстрасенсорика… Может, я вам сам теперь в бреду что-то выбалтываю… Я ведь, похоже, себя уже не контролирую… Тем не менее, огромное вам спасибо. Но, полагаю, едва ли нам по пути. Вы правы, ехать мне и в самом деле некуда. И бежать некуда. И жить теперь, наверное, уже негде. А у вас есть цель. Наверняка есть. Конечная точка маршрута. Вот вы туда… и поезжайте. А меня оставьте. Я сам… как-ни-будь. А спрашивать мне не хочется… не интересно.
  - Ну, прямо трагедия какая-то ! – воскликнул мой собеседник. – Сергей Игоре-вич, неужели вы до сих пор не поняли ? Цель у меня есть, здесь вы правы. И эта цель – вы. Вернее, ваше спасение. Я ведь недаром вам говорил об этом отврати-тельном чувстве собственного бессилия, когда стоишь рядом с человек, видишь как он гибнет – и не можешь, не имеешь право ему помочь. Но ведь… жизнь меняется, меняются правила… Вернее, иногда так хочется эти правила изме-нить, что просто начинаешь их игнорировать. И вот… приходишь всё-таки на помощь. Руку протягиваешь…
  - Интересно, чем это я такое особое отношение заслужил ? – в голосе моём должна была бы прозвучать ирония, или, по крайней мере, скрытая насмешка над подобным необъяснимым альтруизмом, но обычный мой цинизм куда-то улетучился, осталось одно только отупляющее равнодушие, поэтому вопрос мой прозвучал скорее как какое-то невнятное, чуть слышное бормотание.
  - Заслужили ? Вы ? Нет, нет, вы не совсем правильно меня поняли, Сергей Игоревич ! Не вы конкретно спасение заслужили. Нет, весь род ваш, людской, несчастный, бестолковый, весь он, бедный, спасение заслужил. Весь, полно-стью, до самого последнего, самого ничтожного человечка. Ада больше не бу-дет, Сергей Игоревич, обещаю вам… А, впрочем, не об этом сейчас речь. Об этом мы потом поговорим. О вас сейчас разговор. А конкретно своё спасение вы заслужили тем, что в данный момент находитесь рядом со мной. Тем, что слу-шаете меня. Тем, что готовы за мной последовать. Не так ли ?
  - Последовать…
  Конечно, я мог встать. Уйти, хлопнув дверью. Или просто оставив её откры-той. Подойти к любому отъезжавшему трейлеру. Договориться с водителем. И отъехать ещё километров, скажем, на сто. До какой-нибудь очередной парковки. Или, может, добраться до города… любого. А там…
  Там – ничего. Ничего не изменится. В конце концов, произойдёт то же, что и здесь.
  Он нагонит меня.
  Я это почувствовал. Он уже схватил меня…
  Эта его спокойная уверенность в том, что я последую за ним. Недвижные гла-за. Чугунная плита, незримая, но оттого ещё более страшная плита, что он мог в любой момент снова подвесить у меня над головой.
  Мне не уйти. Он снова и снова будет нагонять меня. И с каждой новой встре-чей он будет подчинять, подавлять, подминать меня всё больше и больше. И любое моё сопротивление (впрочем, откуда бы ему взяться ?) только усилит мою боль. И едва ли… я выдержу…
  - Хорошо. Мы с вами старые знакомые. Близкие друзья. Друзья детства. Одно-кашники. Выросли вместе. Вы меня знаете. Как облупленного. Я же (вот беда !) забыл вас. Ничего, бывает. У меня, знаете ли, проблемы… в личной жизни…
  - Знаю, Сергей Игоревич, - ответил Кашин.
  И взгляд его стал вдруг очень мягким. Даже тёплым каким-то. И зрачки его… словно уже не из давящего, сверлящего металла – из бархата… Тёплого, мягко-го бархата.
  - Проблемы… Мне ли не знать этого. Мне ли не знать… Ну так, как ? После-дуете ? Или ещё вопросы какие-нибудь задать хотите ?
  - Последую, - ответил я. – Всенепременно. Вот поссу только. На дорожку. Вы не возражаете ?
  - Дозволяю, - тоном весьма высокопарным ответил Кашин. – И впредь дозво-ляю отправлять естественные надобности всех их видов и разновидностей, не испрашивая на то моего согласия. Ныне, присно и во веки веков !
  - Аминь ! – закончил я в тон своему собеседнику и пошёл в туалет.
  А моча, кстати… Под ноги натекла. Раздражение теперь будет. Пятна красные.
  Дышать тяжело. Проволока с расчётом пропущена. Руки, ноги… Через туло-вище – только одна перетяжка. Но затянута так туго…
  И руки… С синевой уже… Ещё немного – распухать начнут…
  Пальцы, пальцы… Шевелить. Дышу спокойно. Без напряжения.
  Без напряжения.
  На унитазе я рисовал фигурки струёй мочи. Утром она всегда скапливается у меня очень быстро. Её много. Её хватило на кактус. Я нарисовал кактус.
  Жалко, никто и никогда его не увидит. Я его и сам не видел.
  Бачок не исправен. Вода непрерывно льётся. Рисунок мочой на бегущей струе.
  Дверь от сквозняка ритмично хлопала у меня за спиной. И скрипела.
  Из зала доносились обрывки разговоров. Смех.
  Мне показалось… Или я совершенно ясно услышал голос моего недавнего со-беседника (или теперь уже спутника ?).
  Похоже, он говорил с кем-то. И смеялся.
  «Что, ещё попутчиков ищет ?» подумал я.
  Всё, последние капли. Рисунок закончен. И смыт.
  Бачок хрипел и всхлипывал. Снова непрестанно захлёбывался поступавшей в него водой. И всё старался отдышаться.
  И застегнул ширинку на джинсах. Вышел из кабинки.
  «Стоит ли мыть руки ? Сушилка, похоже, сломана. Полотенца бумажные кон-чились. И кран…»
  И кто только за этот кран не брался !
  Нет, руки мыть я не стал.
  Я вышел в зал. И вот здесь…
  Нет, ему всё-таки удалось меня удивить !
  Кашин был за столом не один.
  Приставив ещё один стул к столу, рядом с ним сидела одна из тех двух девиц, что вошли недавно в кафе.
  Кашин шёпотом рассказывал ей что-то, как видно, весьма забавное. И вполне легкомысленное.
  Девица смеялась в ответ, взмахивая руками время от времени и, сама того не замечая, толкая каблуком труп моего разума, по которому (как я заметил) нача-ли уже ползать здешние жирные мухи.
  - А, Сергей Игоревич ! – воскликнул радостно Кашин, наконец то меня заме-тив. – А я уж за нас расплатился. Прямо по счёту, за обоих… Ехать уж было со-бирался. Да вот, повезло - ещё попутчик нашёлся. Вернее, попутчица. Таней её зовут. А её подружку – Леной. Но подружка устала шибко. Ночная смена, так сказать… А вот Таня готова нам компания составить. За разумное вознагражде-ние… Не так ли ?
  Я подошёл и встал у стола. Садиться уже не стал (ноги покалывало, да и вклю-чаться в их разговор не очень то хотелось, так что лучше было держать дистан-цию).
  - С каждого, - уточнила Таня, окинув меня быстрым взглядом.
  И встала.
  - Ну, дождались… Теперь пошли, что ли ?
  - Минетчица широкого профиля, - сказал Кашин, разводя руками. – Просто каждая секунда на счету. Танюш, не спеши. У меня к тебе особое предложение. У тебя, Танюш, обычная ставка какая ?
  - Обычная ? – даже слегка удивилась Татьяна такому вопросу. – Три сотни – отсос, четыреста – классика, ещё две сотни сверху за анал…
  - И всё это на парковке ?
  - А я на трассе не работаю, - ответила Таня с некоторой профессиональной гордостью. – У меня постоянная точка.
  - Постоянная – это хорошо, - сказал задумчиво Кашин. – Но мне, понимаешь, простор нужен… Я, знаешь, игры люблю, с фантазией чтобы всё было, с вы-думкой… А тут толкотня. И соляркой пахнет. Да и душно в машине то. Нет, чтобы на природе…
  - Отъехать, что ли, хочешь ? - догадалась Таня. – Ну это, с доплатой… И не со мной надо решать. Мне без разрешения с точки нельзя уходить.
  - Понял, - сказал Кашин. – Ну иди, зови свой профсоюз. Будем договариваться.
  Когда Таня ушла, Кашин подмигнул и с нескрываемым восторгом сказал мне :
  - Цены то, цены то каковы ! Не сравнить с московскими то ! Вот что значит провинция. Нет, нет уже в столице таких чистых и бескорыстных отношений между людьми !
  - К чему это всё, Виталий Петрович ? Что вы тут за ерунду придумали, с дев-кой этой ?! – раздражённо спросил я его. – Решили ехать – так давайте. Чего ещё её тащить ? Куда ещё отъезжать ? На дороге ни душа нормального не най-дёшь, ни ванны, ни даже бани захудалой. А от неё заразиться – пара пустяков. По ней микробы так и скачут. Эти бабы со стоянок… Это же самый опасный контингент !
 - Ах, Сергей Игоревич! Ну прямо чудеса какие-то ! – воскликнул Кашин. – Ещё день назад чуть в петлю не полезли, а сейчас уже и заразиться боитесь. Или снова жить захотелось ? Творить, бороться и мечтать ? Ну так не бойтесь, со мной вам ничего не страшно. Масса удовольствия, и никакого вреда для здоро-вья. И для спасения души это будет весьма полезно. Уж поверьте мне !
  - Чепуха какая-то,.. – я хотел было сказать ему в ответ что-нибудь очень резкое («Нечего банальную похоть спасением души прикрывать!»), но фразу закончить не успел.
  Вернулась Татьяна. Вместе с боссом.
  Сначала я почувствовал его приближение (по нарастающей волне перемешан-ных запахов пота, дезодоранта, табака и перегара) и только потом увидел.
  Руководителем её профсоюза оказался крупный, плотный мужик. Одет он был в широкие чёрные брюки и рубашку в бело-зелёную клетку, с короткими рука-вами. Черноволосый, с мускулистыми руками (или даже лапами). Шёл он уве-ренно, но с лёгкой косолапостью. Широким хозяйским шагом. Словно бы давил непрестанно мышей, пробегавших у него под ногами.
  «Ну ка, посмотрим…» говорил он всем своим видом, походкой своей, тяже-стью шага. «Посмотрим, кто тут такой умный выискался… Оценим… Пощупа-ем».
  Он подошёл к нам и сразу же по хозяйски, не испрашивая разрешения, сел на стул, что Татьяна ранее придвинула к столу.
  Таня встала рядом со мной.
   Положив локти, навалившись на чуть слышно скрипнувший стол, хозяин вни-мательно смотрел на Кашина. Затем, повернув голову вполоборота, на меня.
  Осмотром этим, занявшим полминуты, остался удовлетворён (по крайней ме-ре, Кашин явно произвёл на него самое благоприятное впечатление).
  Потому, видно, задал он вопрос тоном подозрительным, но вовсе не враждеб-ным.
  - Что за закидоны такие ? Мы девок с клиентами не отпускаем. Мало ли чего… Не уследишь ведь на трассе, в с случае чего. Да и возвращаться ей потом… Время потеряет, а у них такая работа… Время – деньги.
  - Деньги ? – переспросил Кашин. – Намёк понял… Ну, чтобы дискуссий не разводить… Три штуки устроит ?
  По моему, танин босс даже качнулся слегка от такого предложения.
  И посмотрел после этого на Таню так, словно увидел её в первый раз в жизни («Чем это ты, подруга, зацепила его так ?»).
  Татьяна при этом внимательно разглядывала свои туфли. Словно разговор этот был совсем не интересен. И не о ней он был вовсе.
  - Не, это понятно… Три штуки… А за сколько ?
  - Ну, часа в два-три  мы уложимся, - ответил Кашин. – Правда, Сергей ?
  Я кивнул.
  Я вообще не собирался принимать никакого участия в этом дорожном развле-чении. Я надеялся, что, возможно, Кашин потащит эту девицу куда-нибудь в чисто поле, а я уж тем временем хоть смогу отоспаться у него в машине. Хотя бы поспать эти самые два-три часа.
  Потому и кивнул с самой чистой совестью.
  Конечно уложимся !
  - Так.., - соображал хозяин. – И далеко ли везти её собрались ?
  - Да нет ! – воскликнул Кашин. – Ну и подозрительные вы тут, ей-богу ! Да ки-лометра на два-три, не больше. И обратно потом привезём. Без вопросов. Полу-чите обратно в целости и сохранности. Так как ?
  Босс призадумался. Минуты на три.
  Время от времени, с интервалом секунд в двадцать, он бросал на нас заитере-сованно-настороженные взгляды (точнее сказать, на Кашина, ввиду его куда бо-лее презентабельной внешности, взгляды скорее заинтересованные, на меня же, по причине общей моей помятости и пожёванности, взгляды явно насторожен-ные).
   Потом (видно, решив, что лично для него риск не такой уж большой) махнул рукой.
  - Мужики вроде приличные… Ладно, Тань. Съезди с ними.
  - Да ты чо !… - удивлённо воскликнула Татьяна.
  - Съезди, говорю ! Обслужишь – и назад. Да, а бабки как ? У нас вообще поря-док такой – деньги вперёд.
  Кашин достал портмоне из заднего кармана брюк.
  Чёрное. Кожаное. Тугое. Человеку с таким портмоне не отказывают. Ему верят все. Даже дорожные шлюхи.
  Он раскрыл его… Так широко, открыто, нараспашку… Но именно в этот мо-мент мне показалось… Нет, я ничего не понял. Ничего ещё не подозревал (в предсказаниях и предчувствиях возможных опасностей такого рода любая Танька с парковки дала бы мне сотню очков форы). Ни о чём не догадывался (да и догадываться, конечно же, не мог – не было для того подходящего органа). Нет, именно почувствовал…
  Так запросто, так широко, так открыто расходятся лишь отточенные зубья кап-кана, ставя на взвод мощную пружину. Расходятся, чтобы открыть завлекатель-ную душу свою капканью не в меру любопытному зверью. Расходятся, чтобы с такой трогательной, беззащитной наивностью показать самую вкусную, самую лучшую, самую завлекательную часть своей наживки. Расходятся, чтобы в нуж-ный момент с безжалостным лязгом сомкнуться на морде, шее или лапе очеред-ной своей жертвы, мёртвой хваткой вцепившись зубами своими в сжавшуюся от нежданной боли плоть.
  Но почудилось это мне лишь на мгновение, словно бы промелькнула какая-то неясная, туманная картинка. Что-то совершенно неопределённое. Как будто ку-сочек какого-то сна. Может быть, даже чужого.
  А тем временем Кашин отсчитал не спеша шесть бумажек.
  Танин босс сидел всё это время с видом подчёркнуто безразличным; он достал из нагрудного кармана брелок с подвешенной к нему связкой ключей и с сосре-доточенным видом выковыривал черноту у себя из-под ногтей.
  Но едва Кашин закончил отсчёт, босс мгновенным движением спрятал ключи и поднял голову.
  Кашин показал ему веером развёрнутые пятисотки.
  - Значит так, - сказал Кашин хозяину. – У вас свой интерес. У меня свой. Что-бы без всякого кидалова – решаем вопрос просто и весело. Я передаю ему день-ги…
  И Кашин кивнул на меня.
  - … Мы с Танюшей садимся в машину. Видишь, там, на парковке, «мерин» па-сётся ? Серебристый такой. Ну третий с края, там рядом «Скания» сейчас отъ-езжает ! Видишь ? Ну вот, отсюда всё очень хорошо видно. Мы выходим, са-димся в машину. Кореш мой отдаёт тебе бабки. И потом подходит к нам. Всех делов на две минуты. Все довольны, все смеются… Принято ?
  - Предусмотрительный ты, я смотрю, - покачал головой хозяин. – Не ссы, у нас девки от клиентов не бегают. Ну ладно, давай так…
  Чёрт, как же мне не хотелось влезать в эти дурацкие расчёты (тем более из всех присутствовавших я был самым незаинтересованным лицом).
  Но, с другой стороны… Услуга была, как будто, совсем пустяковая. Да и со-гласия моего Кашин не спрашивал, словно бы и так зная наперёд, что я не отка-жусь.
  Татьяна в последний раз попыталась робко возразить руководству («Олег, Светку в прошлом году… трое было… вообще порезали… лицо… да может из там семеро за углом !» долетел до моего слуха её взволнованный шёпот).
  Но босс, узрев деньги (по местным масштабам совсем не маленькие) и оконча-тельно убедившись (или убедив себя) в нашей честности, лопоухости и интел-лигентности (которые, по его разумению, были тремя явлениями одного и того же порядка, и в целом – лишь проявлением нашей общей интеллектуальной не-доразвитости и трогательной инфантильности… чёрт, знал бы он такие слова !), и потому принял окончательное решение сдать нам Таньку в аренду на огово-ренные два-три часа.
  Кашин встал. Взял меня за руку и положил мне в ладонь деньги. Смотрел он при этом на меня пристально и даже (как мне показалось) каким-то испытую-щим взглядом («Ну как ? Что обо всём этом думаешь ? Думаешь, глупости тво-рю ? Так ? Ничего, ничего… Потом объясню… Потом…»). Пальцами своими сжал мне ладонь в кулак. Сдавил, коротко и крепко.
  И направился к выходу.
  - Эй ! – окликнул его хозяин. – А бухло брать не будешь ? На природе оно… в самый кайф.
  - В машине есть, - небрежно отмахнулся Кашин. – Не колхозники, чай.
  И махнул рукой.
  - Танюша ! Рысью ! Нам уж, небось, секундомер включили…
  Таня пошла за ним. У самого выхода каблук у неё подвернулся. Она споткну-лась. Схватилась за спинку стоявшего рядом с ней стула – он заскрипел про-тяжно, проехав металлическими  ножками своими по плитке пола.
  Она остановилась на мгновение, поправляя туфлю. Постучала пару раз каблу-ком об пол, словно проверяя – не отклеился ли он, не собирается ли отлететь.
  И как будто с досадой… Поняла, что всё в порядке.
  И вышла.
  Босс достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Встряхнул её.
  Прихватил губами фильтр и, потянув сигарету, вытащил её из пачки.
  - А дружок у тебя… Нехилые бабки, смотрю, зашибает…
  Достал зажигалку.
  Щёлкнул крышкой. Резко крутанул колёсико, высекая искры из кремня.
  Затянулся – и медленно, словно смакуя, выпустил синюю струйку почти вер-тикально вверх, к самому потолку.
  - Правильный мужик, со вкусом… Танька у меня свежак. Не затаскали её… пока… Ну чё, сели вроде ?
  Я кивнул. И передал ему деньги. Пятисотку за пятисоткой. Все шесть.
  Он пересчитал их, быстро проглядывая на свет.
  Потом перегнул купюры, складывая их пополам, и положил в тот же нагруд-ный карман, откуда доставал сигареты.
  Я постоял возле него ещё с полминуты.
  Не знаю, зачем. Ждал, что он скажет мне ещё что-нибудь ?
  Но, похоже, он уже перестал меня замечать.
  Больше уже ничего не происходило.
  Он сидел. Молчал. И курил.
  Я развернулся. И пошёл к выходу.
  И, уже прикрывая за собою дверь, бросил последний, прощальный взгляд на труп, что лежал в проходе между столами.
  И странное чувство… Печали ? Пустоты ? Что происходит ?.. Господи, воля твоя… Не знаю… Охватило вдруг меня.