Узники и надзиратели

Узники и надзиратели

Внемлите нам те, кто может слышать и слушать. Внемлите нам, кто хочет знать. Внемлите нам и узнайте же, что у вас есть то, чего нет у нас.

Свобода.

Свобода быть.

Свобода быть кем-то.

Свобода быть тем, кем пожелаешь.

В мрачных коридорах Забытого Музея никогда не бывает большого числа посетителей. Редкий путник, проходящий через Лабиринт, может зайти внутрь и посмотреть на местные экспонаты, испугаться и вынести для себя какой-то урок, убегая отсюда в ужасе. Для этого и был построен наш Забытый Музей. Чтобы быть назиданием для тех немногих, кто придёт к нам, чтобы посмотреть на наши измученные тела и послушать наши кошмарные истории. А чтобы нас поскорее забыли, наши соплеменники построили Музей на самом отшибе бесконечного Лабиринта – изломанного измерения вечного страдания, что вне всех вселенных, собранного из кирпичиков всех мыслимых и немыслимых миров. Сюда нет доступа Тому, что ждёт во тьме, – а значит, он не пожрёт наши души. Здесь зеркала никогда не станут дверьми. Здесь нет солнца, и нет луны – только спёртый воздух и пыль вечно закрытых комнат и коридоров.

Мы родились и жили здесь когда-то, и были свободными делать всё – и великие подвиги, и ужасные преступления, такие же, как и все другие граждане Города-Катакомбы в сердце Лабиринта. Мы – Глинорождённые, переселенцы извне, нашедшие новый дом здесь, пройдя тысячи Коридоров.

Каждый Глинорождённый вначале идеален. Из первородной Глины всегда выходили статные мужчины и красивые женщины, каждый из них чист и невинен. Но жизнь всегда оставляет свой след не только на душе Глинорождённого, но и на его теле. Любой проступок или благо отразится навечно в дышащей скульптуре, отчего лишь взглянув на уродца, можно было понять, что он творил ужасное. Нас всегда было слишком мало, чтобы хоть какой-то проступок оставался незамеченным для остальных, а юноши и девушки рождались очень редко – раз в один-два века.

Мы – самые мерзкие и презренные преступники Города-Катакомбы. Все граждане собирались на площади, чтобы плюнуть в наши лица и бросить в нас камень. Суд над нами был скор и беспощаден. Только изгнание. Так мы стали экспонатами Забытого Музея.

Семеро отвергнутых заняли свои места за оградами из колючей проволоки и проклятий. Наши грехи деформировали нас до неузнаваемости, сделав из нас пародии, пугающие шаржи на тех прекрасных Глинорождённых, какими мы когда-то были. За многие и многие века, что мы пробыли здесь, наши имена стёрлись, осыпавшись старой известью. Остались лишь прозвища, что были даны нашими ненавистниками и судьями.

Самым мерзким из нас всегда был Похоть. Впрочем, можно ли говорить о Похоти в мужском или женском роде, никто из нас не знает и поныне. Прелюбодей и гедонист, он гонялся за удовольствием всегда и во всём, не зная ни в чём меры. Сладкое вино и плотские утехи заполоняли его ум, и стоило ему почувствовать вкус сладострастия, хорошенько перекатить его по языку и ощутить всю глубину экстаза, он превращался в неистовое и ненасытное животное. Его погоня превратилась в охоту на плоть, а эксперименты в получении оргазма заходили всё дальше и дальше в бездну. Так бы продолжалось и дальше, пока его не нашли в окружении десятка задушенных и распотрошённых юнцов, но всё ещё живых. Его поступки не коснулись его лица – оно прекрасно и поныне, и дразнит нас блеском синих глаз и полнотой губ. Но всё, что ниже, превратилось во влажную мешанину из щупалец, клешней и половых органов.

Когда-то его близким другом был знатный Глинорождённый, который теперь носит имя Чревоугодия. Он разделял с Похотью тягу к удовольствию, но больше всего его душу грели не бесконечные сношения, а пища. Прирождённый гурман, когда-то он был уважаемым поваром и держал приличное заведение, готовое принять и накормить любого Глинорождённого самыми вкусными яствами и дивной амброзией из своего погреба. Но страсть играет злую шутку с теми, кто её жаждет, и Чревоугодие пробует на вкус плоть людей, забредающих в Лабиринт, а затем и плоть других Глинорождённых. Тяга к пище из потребности обернулась неутолимым голодом. Поймали его в подворотне, болезненно распухшего, склонившегося над телом изгрызенной жертвы. Сейчас же он и вовсе превратился в огромный пузырь с широченной пастью, присосавшейся к трубке-пищеприёмнику, а руки и ноги его давно стали маленькими рудиментами.

Гордыня когда-то был примером для всех Глинорождённых – высокий трёхметровый блондин, идеальный торс, на котором каждый мускул и изгиб был словно выбит искусной рукой скульптора. За спиной его когда-то трепетали два могучих белоснежных крыла, на которых он взмывал в небесах юной Земли. Он совершал подвиги, о которых слагали легенды и сказания, истребитель чудовищ Лабиринта, путешественник по мирам, в странствиях бросивший вызов Тому, что ждёт во тьме, и выживший после этого. Пример для юных, эталон для зрелых. Но слава вскружила ему голову, сделав напыщенным негодяем. Гордыня встал на постамент в Музее после убийства своей любимой, свершённого в слепой ярости из-за её невнимательности к его словам. Всего одно преступление превратило его из обожаемого героя в презренного изгоя – и крылья его сломались, оставив в напоминания лишь обрубки, торчащие из спины, а от сильного тела остался лишь хилый скелет, обтянутый кожей.

Самым страшным и нелюдимым среди нас всегда будет Гнев – слепое и злобное создание с длинными когтями и тысячью зубастых пастей, покрывших его гноящееся тело, горящее огнём вечного воспаления. Неистовый и неутомимый, всегда идущий вперёд, и берущийся за любое дело, он был хорошим ремесленником и мастером, к которому обращались за помощью многие жители Города-Катакомбы. Пока горстка негодяев не ворвалась к нему в дом. Они перебили его супругу и дочь, а ему самому выжгли глаза факелами. От боли и ярости Гнев потерял рассудок, который не вернётся уже никогда. Преступников, что должны были сейчас занимать его место в Музее, он разорвал собственными руками, превратив их в глиняно-кровавую кашу, а затем пошёл по улицам, неся смерть всем, кто попадётся под его руку. Говорят, чтобы его изловить, использовали расплавленный металл, который вылили ему на голову, а когда тот застыл, Гнев больше не мог сделать ни малейшего движения.