В Эфире

В Эфире

Илья Петрович сошел с поезда и жадно вдохнул свежий воздух. Здесь, в тридцати верстах от границы Петербурга воздух был особенным, дачным, не испорченным дымами городских труб, чадящих безо всякой остановки. Война, о которой теперь говорили все чаще, в этом году начала пахнуть. Тянуло злым металлом с Обводного, ползла по городу вонь кожевенных заводов с Васильевского, плевались ядовитыми парами невидимые химические фабрики, скрывавшиеся за высокими заборами из красного кирпича. Дыхание предвоенного города оседало на фасадах домов и подоконниках квартир черной угольной пылью. А еще отвратительно изменились те, кто обслуживал этот гигантский механизм, производил бесчисленные ружья, патроны, солдатские сапоги.

Вечерами, прогуливаясь, Илья Петрович часто видел этих людей, торопившихся на свою ночную работу. Они шли небольшими стайками, всегда тихо, почти безмолвно, и на их лицах нельзя было прочесть никаких мыслей, кроме такой, что они очень спешат туда, где продолжат делать свое тяжелое дело. Разминувшись с ними, Илья Петрович как бы становился меньше, вжимался в свое пальто и благодарил Бога за то, что сам он не относится к числу рабочих. Потом, оказавшись в тепле своей квартиры, он выпивал рюмку мадеры и долго размышлял, задаваясь вопросом, что движет этими людьми. Ведь не могут же стать главной силой, наиважнейшей целью в жизни двадцать пять рублей месячного жалования?

С поезда сошло не так много пассажиров, как бывало раньше. В конце августа дачный сезон постепенно завершался, а местные жители не испытывали нужды в частых поездках в город и обратно. Вагоны, летом полные дачников, курортников и веселых студентов, любивших разогнать безделье купанием и шумными посиделками на берегу Финского залива, шли теперь полупустыми. Но извозчики еще по-летнему караулили пассажиров. Подкатили коляски поближе к станции и переговаривались между собой, устало и в сотый раз спорили о качестве овса, дегте, тяготах своего быта. Илья Николаевич приветственно кивнул одному из них, вроде бы знакомому, но на предложение присесть в коляску отказался.

Дача Кульбицких была в другом конце поселка. И пусть. Ему хотелось пройтись пешком и как можно дольше дышать этим необычным воздухом, совершенно не заботясь о своем комфорте. В эту поездку Илья Петрович даже не взял зонта, и его перехитрила изменчивая петербургская погода, но моросящий дождик не сумел испортить ему настроение. Он закурил папиросу и неторопливо зашагал прочь от станции.

Встречала его Нина Филипповна, которая на цыпочках пробежала до калитки, чтобы раскрыть над гостем свой нелепый тряпичный зонтик, и пока они шли до крыльца по дорожке вдоль увядающих кустов смородины и малины, она заботливо причитала: «совсем промокли, Илюша, вы совсем промокли». На крыльце их уже ждал Николай Васильевич Кульбицкий, ради шутки надевший котелок и теперь приподнимавший его, чтобы встреча прошла по всем правилам:

– Илья Петрович, Илья Петрович, – несколько раз пробасил он, салютуя котелком, – Рад приветствовать! Вижу, вы вновь оставили без копейки извозчика. Что ж, экономия в наше время – дело весьма разумное.

Они обнялись, и Кульбицкий жестом пригласил Илью Петровича в дом, заметив, будто между прочим:

– А у нас уже гостит Пустаков.

Илья Петрович недолюбливал Пустакова. Большой и громкий человек, он, казалось, мог занять собою все пространство любой комнаты, далеко не всегда удачно шутил и обладал исключительным умением быстро становиться назойливым. Но он владел домом, расположенным по соседству, и Кульбицким пришлось привыкнуть к обществу Льва Владимировича, поразительно умевшего навязывать себя другим. Пустаков уже сидел на веранде, расположив свое тучное тело в кресле, которое придвинул к столу вместо деревянного венского стула, и словно чувствовал себя хозяином всего дома.

– А вот и Чистопятов пожаловал! Давно не виделись, Илья Петрович. Все игнорируешь нашу деревню, как ты жив, горожанин?

Илья Петрович неловко улыбнулся и развел руками, будто показывая, что он сам испытывает неудобство и извиняется за редкие визиты. Но, по правде, сейчас он больше желал согреться с дороги, чем веселить Пустакова. «Тоже мне, толстовец», – подумал Илья Петрович, – «тридцать верст от города, а строит из себя какого-то пахаря». Впрочем, он вспомнил про свою прогулку, замечательный чистый воздух и немного оттаял. Даже рыхлый Пустаков сейчас был ему ближе, чем те жилистые и сухие рабочие, заполонившие петербургские улицы.

Нина Филипповна подала чай, и некоторое время они все, включая Пустакова, стали как бы частями одного целого, погрузились в уют веранды, вспоминали теплые летние дни, спелую малину и прочие приятные мелочи.

– Нам, господа, ведь уже не за сорок, – каламбурил Илья Петрович, – Нам под пятьдесят! Пусть простит меня Нина Филипповна. Еще не осень, но уже август жизни. И давайте же наслаждаться, наслаждаться этим августом.

– Дождливый август выдался, – вторил ему Кульбицкий, – Но зато будет грибная осень.

– Я предлагаю отведать соленых грибочков, – вмешался Пустаков, – Разумеется, под приличествующий такому случаю напиток. Казенное, как говорится, вино.

Илья Петрович не очень любил водку, а отдавал предпочтение крепленым винам и попытался, как обычно, обозначить свои пристрастия.

– Может, господа, не водку? Ведь у меня с собою небольшой гостинец, – он раскрыл саквояж и вынул оттуда две пузатые зеленые бутылки с иностранными этикетками, – Мадера, господа. И мадера превосходная!

Лев Владимирович быстро потер ладони, как это обычно делают мухи.

– Отменно! Николай, окажи уж нам гостеприимство, не томи, штопор, штопор! Но, прости меня, Илья Петрович, от хорошей водки я тоже не откажусь, – Пустаков заливисто рассмеялся.

Помогая Нине Филипповне, они сообща накрыли на стол. Илья Петрович откупорил одну мадеру, а Кульбицкий действительно принес фарфоровую миску соленых грибов, посыпанных тонко нарезанным чесноком и холодную бутылку водки «Русское добро». За окном веранды смеркалось, свет керосиновых ламп отражался от зеленого бутылочного стекла, создавая на потолке причудливые блики. По крыше барабанил усилившийся дождь.