В поисках веры

В поисках веры

Чёрное пятно вдалеке, будто повешенный. Ветер покачивал тело из стороны в сторону, шевелил обрывки одежды. Диакон потёр усталые, в красных жилках глаза и перекрестился, с опаской вглядываясь в тени под деревом. Наконец луна вырвалась из облаков, и темноте, пришлось отступить.

- Сгинула чертовщина! – обрадовался он.

Причудившийся висельник оказался массивным суком, полоска коры, так похожая на верёвку не давала ему упасть. Темень и сутки без сна делали своё дело.  

Дерево с "повешенным" стерегло путь в лес, будто часовой. Голые ветви тянулись вверх растопыренными пальцами, там за корявой стеной таился мрак. Здесь разбитый тракт сворачивал, борозды смотрели в небо кашей из грязи и льда, успевшей застыть к вечеру. В нынешние времена проезжих совсем мало, а после заката дорога и вовсе опустеет.

Человек облизнул пересохшие губы. Кожаный бурдюк пуст ещё с последней трапезы, как и сума с припасами. Последний обоз он встретил вчера, да и пару телег обозом назвать тяжело – война принесла голод, и север обезлюдел. Делиться последним куском никто не хотел, даже за звонкую монету.

- Неужто в лес собрался?

Вздрогнув, диакон обернулся - старик. Он появился бесшумно, словно подкрался, а потом стоял за спиной в ожидании. Сморщенное лицо, седая борода торчит во все стороны, будто прутья метлы, которой долго вычищали пыльный сарай.

- Туда, куда же ещё, – ответил диакон, стараясь решительным тоном скрыть внезапный испуг. – По западной дороге к монастырю несколько дней добираться, а напрямую, говорят, за полдня дойти можно. К утру уже там буду.

Старик почесал громадную бородавку на носу и растянул губы в улыбке, в челюсти, как в дряхлом заборе, торчали пеньки зубов. Повеяло жареным луком и перегаром.

- Значит, церкви служишь? – спросил он, сморкнул и харкнул под ноги, на жухлой траве повис сгусток.

Помедлив, диакон кивнул.

- Благословишь? – дед наклонил голову, лысину на темени покрывали наросты давно немытой кожи.

Диакон перекрестил его и протянул руку ладонью вниз. Старик едва коснулся кожи губами. Поцеловав и протянутое распятие, перекрестился. Сберегая тепло, диакон торопливо спрятал руки под рясу.

- Срезать-то можно. Парой вёрст дальше будет ручей, вдоль него и иди, пока в старую дорогу не упрёшься. Там много людей раньше ходило, и булыжниками вымощено, будто тракт, только заросло всё. Нынче через лес не любят ходить – буреломы, валежник. Ещё и боятся люди… Как-то хоронил пройдоху одного, он на ровном месте упал и шею - того.

Старик обхватил голову руками и повертел в стороны, из глотки кашлем вырвался ехидный смех:

- Свернул! Будто цыплёнок желторотый!

- И чего они боятся? – перебил дьякон. – Уж дорогу-то расчистить всегда можно.

- Так бесы там, – старик оборвал смех. Густые брови сошлись к носу, следующие слова прозвучали, как угроза:

-  Смотри от ручья не отходи - утащат. Ты не боишься один в лес идти, ещё и ночью?

- Есть у меня защитник, – дьякон сжал в ладони крест, появилась уверенность. – А ты сам откуда такой будешь? Иль может бесам этим и служишь?

Диакон глянул старику прямо в глаза, в них промелькнул страх. Времена инквизиции давно прошли, но людское спокойствие легко срывается, как струпья подсохших ран. За подозреваемым в колдовстве не приедет монастырская бричка, но селяне и сами горазды сложить костёр.

- Провалиться на этом месте, если вру, отче! – старик не выдержал тяжёлого взгляда и отвёл глаза. Сложенные пальцы неистово замелькали, осеняя плечи и грудь святым знаком. – Могильщик я, кладбище у меня там за горою, а рядом и городишко наш. Грамота от градоначальника надлежащая имеется. 

Старик перестал креститься и быстро потянулся за спину, через миг на ладонях лежала окованная металлом лопата.

- Кормилица моя, – старик любовно провёл по древку. – С войной этой тружусь от зари до зари, хоть мужики местные помогают иногда – кто копать, кто после поминок оставит чего. Вот и нынче вина чуток выпил, и домой иду. А про бесов – так, слухи только, пугаю иногда местных. Каюсь, отче, грешен...

Старик вдруг замолчал и с недовольным видом поднёс лопату к лицу. Длинный, как у зверя, ноготь соскоблил грязь с железа, старик повертел черенок под светом луны. Даже в темноте видно, насколько остро лезвие оковки. «Наверное, мёрзлую землю пробивать», - подумалось диакону.

Могильщик вернул лопату за спину, она повисла там, будто мечи воинов-наёмников.

- Можно мне идти, отче?

- Ну коли не врёшь, так ступай с богом, только шутки свои брось, – диакон зябко повёл плечами, из леса по окрестностям расползался холод.

Старик склонил голову и торопливо зашагал вдоль поля, сгорбленная фигура быстро растаяла в темноте. «Старик и впрямь радеет за своё дело. Только где же его кладбище? До ближайшей деревни полдня ходу. Может он издалека?» - подумал священнослужитель и направился в чащу.

Лес оказался не таким непроглядным, как ожидал диакон: редкие просветы среди ветвей пропускали достаточно лунного света, чтобы видеть дорогу. След тележных колёс потерялся в полумраке – мало кто ездил короткой дорогой: боялись бандитов, дезертиров... теперь ещё и бесов. Диакон нахмурился. Подобные суеверия идут вслед за войной, как привязанные. Народу все беды легче свалить на нечистую силу, чем признать виновными себя. Отец Силантий мог часами вести разговоры на подобные темы. Мысль о святом отце заставила вспомнить обрывки разговора, приведшего диакона в эти края.

- Михаил, ты хорошо служишь церкви, долго и послушно. Самой веры только нет, слаба она в тебе, что пламя на ветру: сильнее дунь – потухнет.

-  Святой отец, я истово верую! Не понимаю, чем вызвано недоверие ко мне! Я надеялся, что меня рукоположат в священники!