В пятницу к чаю

В пятницу к чаю

- Ты чертовски стар, Грегори! – воскликнул я, когда мы шли по сонной набережной.

Был тихий осенний вечер, прохладный и ветреный. Людей на улицах не было видно, но оно и понятно: кто в такую погоду будет блуждать по заплаканной дождем улице, полной ям и возвышений? Правильно, никто. Кроме нас с Грегори.

Грегори – это мой товарищ. Дружим мы с ним уже более пятидесяти лет, так что давно стали братьями. Честно сказать, человек он не самый лучший: все время ворчит, смотрит на все из-под густых опустившихся бровей, не любит чай, который я заставляю его пить вместе со мной пятничными вечерами. Зато как он читает стихи! А как он красиво говорит, когда речь заходит о чем-то возвышенном, не подвластному моему разуму! За это я его и люблю. И еще я точно не знаю, сколько ему лет, потому что на этот вопрос он обычно отвечает:

- Да какая вообще разница, сколько лет этой куче мяса, когда в душе мне все время двадцать семь?!

Мы медленно шли по обманчиво спящей набережной, готовой в любой удобный момент наброситься на нас своим пробирающим холодом. Но Грегори защищало его пальто, развивающееся черным шлейфом до границы России, а меня защищал Грегори.

- Подожди! – засмеялся он. – Так ты ведь всего на месяц младше меня.

- Верно, - улыбнулся я, - значит, тебе точно больше семидесяти лет.

В моих глазах, вероятно, Грегори прочитал восторженность и гордость гениальным планом, но поспешил меня разочаровать:

- Нет, я думал, ты говоришь про другой, про НАСТОЯЩИЙ возраст. А так, возможно, - он поднял длинный палец, указывающий на белый блин луны, - твои кости старше моих. Но тут нечем гордиться.

- Верно, - расстроившись, что этот проворный старик снова обошел меня, ответил я.

- О, смотри, - снова воскликнул он, - звезда падает, - и добавил тише, чтобы я подумал, что не должен был этого слышать, - хочу, чтобы у Джона по пятницам пропадал весь чай.

- Тогда я буду звать тебя по четвергам, времени-то у нас полно.

Грегори посмотрел на меня и будто сказал: «Надеюсь, ты не доживешь до следующего четверга». Можно подумать, что как-то жестоко и нечеловечно так думать, но я вас уверяю: Грегори очень меня любит и ни за что бы не пожелал мне смерти. Это он так, играется сам с собой. Ну что ж, нужно ведь давать двадцатисемилетним старикам возможность поиграть.

- Я боюсь неба, - сказал он уже на мосту, статно возвышающемуся над бурной рекой.

- Почему же? Я думал, ты совершенно ничего не боишься.

Прокуренный смех разразил улицу, словно майский гром.

- Да ты, кажется, шутишь! Я чего только не боюсь. Например, вот никак не могу вспомнить, купил ли я молока на завтра, поэтому и боюсь, что придется пить кофе без него. Или боюсь, что моя дорогая женушка даже с того света заставит меня с самого утра выносить мусор. А ты бы знал, как я боюсь каждого вечера по пятницам! Ты снова заводишь какой-нибудь разговор, и я боюсь, что снова не смогу остановиться и так разгорячусь, что придется вызывать врача. Или того хуже, увлекусь и ты снова захрапишь. А вообще, если серьезно, то я боюсь многого. Но у меня такой возраст, что уже и глупо чего-то боятся.

Вот смотри, я не боюсь, что что-то произойдет с моими детьми или внуками, потому что у меня их нет. Или я не боюсь, что умру, потому что пора уже и честь знать. Не боюсь, что почтальон снова прочитает мое письмо, потому что он тогда еще раз получит тростью по спине. Я не боюсь вообще ничего, что можно было бы объяснить. Боюсь того, чего не могу объяснить.

Допустим, я очень боюсь этого неба. Потому что только посмотри! Сколько на нем красивых звезд, маленьких сияющих огоньков. И они тихонько подмигивают мне, зовут к себе, маленькие дьяволята. А ведь каждая из них в сотни миллионов раз больше не то, что меня, а всей нашей планеты. А это солнце! Хорошо, что мы до сих пор не поджарились, как пасхальная индейка. А что самое пугающее: мы с тобой стоим сейчас на огромном камне, внутри которого еще один такой же, только уже раскаленный! И падаем в бездонную яму. И кто знает, что в ней. Но знаешь, я давно понял одну нехитрую штуку: единственное, чего люди по-настоящему боятся, так это боли. Вот послушай: ты боишься уколов, потому что думаешь, что будет больно. Я боюсь высоты, потому что, если упаду с девятого этажа, то запачкаю пиджак кровью, а тогда мне так влетит от жены, что трудно представить, насколько вообще будет больно. Боюсь этого неба, потому что оттуда может прилететь что-то, способное уничтожить нашу планету, предварительно сделав мне больно. Но такая боль, как в последнем случае, мгновенная – и забвение. Поэтому и не стоит бояться такого развития событий. Но все равно что-то настораживает. Даже при всей его красоте небо бывает пугающим. Взгляни, - он поднял голову,- оно такое тяжелое, такое темное, что вот-вот упадет и раздавит. Зато какие цвета! Какие цвета! Просто загляденье.

- А еще знаешь, чего я раньше боялся? Я очень боялся старости. Вот сейчас мне там сколько-то лет, у меня зрение ни к черту, болят все время кости, давление скачет, как ты когда-то на коне, старая кожа висит. На меня даже девушки не смотрят! А чем я такое заслужил? Ты скажешь, мол, надо было раньше все делать? А я что, знал, что так быстро состарюсь? Я ведь только вчера пошел в десятый класс! Как-то по-дурацки быстро прошла жизнь. И боялся я ее не из-за кожи или суставов, а из-за того, что все меньше и меньше времени сделать то, что хочешь. Я же даже, черт побери, не был на Аляске! – уверен, в это время что-то на его лице сверкнуло в лунном свете.