В стране бескрылых

Ольховец

Вечер в Ольховце наступает рано. Чуть опустится Око за кромку леса — куры торопятся на насест, а люди на боковую. Расходится по домам народ, закрываются лавки, быстро гаснет в окошках свет, и вскорости в городских проулках остаётся лишь ночная стража.

Нести службу в ночь при княжьем дворе — скучища смертная: вздремнуть нельзя ни на миг, да только что проку? Тише места не выдумаешь. Что тут может произойти? Молодой страж томился на своём посту перед лестницей в терем княжны, с трудом гнал прочь зевоту. В галерейке было темно и глухо, казалось, даже комары ушли на покой. Только слышались трели соловья в лесу, да видно было через узенькое оконце, как в небе неспешно сгущается ночь.

Вдруг сонную тишь потревожили чьи-то шаги: то была твёрдая поступь решительного и сильного человека. Заслышав её, страж встрепенулся, приняв подобающий случаю бодрый вид, однако из-за поворота галереи вышла всего лишь Стина, старая* нянька княжны.

По-своему это была выдающаяся особа: лицом и сложением нянюшка напоминала хорошо откормленную веприцу, а ростом не уступала даже самым дюжим из княжьих стрелков, и потому казалось, что, перемещаясь между покоями, она заполняет собой почти весь проём галереи.

Строго сверкнув на стажа маленькими глазками, Стина спросила:
— Что Услада Радогостовна?
Тот торопливо отозвался:
— Выходить не изволила, и у себя никого не принимала.
— Ну то-то же, — буркнула нянька, протискиваясь мимо него к лестнице.
Уже встав на первую ступень, она обернулась и зло процедила сквозь зубы:
— Растопырился тут, глупый лошадь… Ни проехать, ни пройти.

В девичьем тереме было темно, лишь слабо теплилась лампадка в красном углу. Княжна стояла, прильнув к слюдяной оконнице, и грустно смотрела в сад. Едва заметив её, нянька всплеснула руками, кинулась к ней, запричитала ласково:
— Усенька, ясочка**, что ж ты у оконца-то стоишь! Сквозняком протянет, комарики обкусают… Дело ли?
Услада безропотно позволила увлечь себя вглубь светёлки и усадить на скамеечку. Сняв с девушки богато вышитый плат и повязку*** с жемчужной поднизью, нянюшка выплела из её косы яркие ленты, принялась бережно разбирать и расчёсывать гребнем густые каштановые пряди.
— Не мучь себя пустыми думами, — ворковала она при этом нежно. — Помолись Лунной Деве да спать ложись. День-то грядёт какой: завтра кравотынский князь с сыном к нам припожалуют для смотрин. А там и до свадьбы недалече.
Вздохнув, Услада прошептала едва слышно:
— Боязно мне, нянюшка. Какой он хоть, этот княжич Идрис? Добр ли? Хорош ли собой?
— Вот завтра и узнаешь. Не журись****, голубка. Нешто батюшка стал бы тебя за какого татя сговаривать? У кравотынцев дом — полная чаша, княжество их богато и славно. А что князь Адалет нравом крут, так то невелика беда. Свёкр дурной что дождь ночной, пошумит и утихнет. А ты умна будь: знай помалкивай, очи долу опускай, а сама во всём мужа своего держись, так и станешь в дому полной хозяйкой.
В ответ княжна только вздохнула ещё горше. Стина нахмурилась, спросила тревожно:
— Чего вздыхаешь? Уж не простыла ли?
— Нет, я здорова. Только грустно мне очень. И ухокрыл нынче снова пел*****.
— Ах он окаянец, горлодёр проклятущий! — возмутилась старуха. — Завёл же твой батюшка себе забаву! Одни хлопоты от энтого зверинцу: вонь, вопёж да кормам перевод. И тебе, душенька, никакого покою.

Говоря всё это, нянька уложила волосы своей воспитанницы в нетугую косу, развязала на девушке тканый поясок, сняла с неё дорогой, нарядный запон и принялась распускать шнурки на вышитых нарукавьях. Привычно подчиняясь порядку вечернего переоблачения, княжна стояла неподвижно.
— Ах, нянюшка, не в том дело. Мне даже нравится, как он поёт. Но знаешь, и жаль его, бедолагу. Он ведь мучается и тоскует в клетке. Вот и я так же. Почему всем другим девушкам можно петь, веселиться, танцевать у костра в Щедрец, выбрать милого себе по сердцу, а мне нельзя ничего? Даже просто постоять у окошка и то нельзя.
Стина недовольно покачала головой.
— Ясочка моя ненаглядная, к чему все эти зубоскальства и бесстыжие плясы? Простецы пускай себе тешатся, а княжна и без того завидная невеста. К тому ж ты у нас уже сговорённая, тебе себя блюсти надо. Вот выйдешь за княжича Идриса…
— И окажусь навек запертой в чужом тереме, как батюшкин ухокрыл.
По щеке девушки медленно покатилась слеза. Нянька торопливо отёрла её платочком.
— Ну, полно, не плачь, глазки опухнут. Тебе, душенька, завтра перед гостями надо такую красу явить, чтоб кравотынцы все зажмурились и рты пораззявили, а ты щёчки слезами портишь.
— Кравотынцам до моей красы дела нет. Князь Адалет не сына женит, заложницу в дом берёт, чтоб по границе с Приоградьем был мир, и никто ему в спину не ударил, пока он с полянами грызётся.
— Это кто ж тебе такого понаплёл? — сурово поинтересовалась Стина.
— Сама не глуха и не слепа, — неожиданно жёстко ответила Услада. — Оставь меня, поди прочь. Спать желаю.

Недовольно поджав губы, Стина поклонилась и вышла за дверь. С суровым видом она протиснулась мимо вжавшегося в стену стража и решительно направилась к кладовым: следовало проверить, всего ли хватает для завтрашнего торжества. На ходу нянька раздумывала про себя: «Это всё Краса, её поганый язык. Вот ведь дрянь, Гардемирово отродье! Знамо дело, на осинке груши не растут! Как по мне, так и вовсе не следовало везти Усеньку в этот беспутный Городец. Чего она там не видала? Танцев элорийских? Вестимо, куда те танцы завели дуру Красу: спасибо хоть князь её приказом замуж выдал, да услал за Ограду, с глаз долой. И правильно, поделом. Вольно ей было самой срамиться и подруг, благонравных девиц, в смуту вводить. Пусть теперь в Диком Лесу мужу рубахи латает да на ракшасов из окна пялится. А Усенька за богатым и знатным княжичем быстро утешится, забудет о дурной вольности тосковать. Вот только ухокрылу надо будет в пойло начать наливать понемножку пива, чтоб ночами спал, не орал зря».

А княжна, едва на лестнице затихли нянькины шаги, вновь поспешила к окну. Распахнув его настежь, Услада облокотилась о широкий подоконник и выглянула в залитый лунным светом сад. Впрочем, что это был за сад? Так, часть внутреннего двора, переделанная по княжьему приказу в место для её прогулок. Станет ли кто поливать здесь кусты и кормить рыбок в пруду, когда она уедет на чужбину? И позволит ли ей новая родня посадить хоть цветок в память об отчем доме?