В ящике

На передней стенке он нарисовал Элю. Это было очень неудобно — рисовать согнутой в локте и прижатой к телу рукой, но он старался, как мог. Лучше всего вышли огромные глаза с длинными ресницами — почти как в жизни. В тусклом свете фонарика они глядели на него с обычным состраданием и светлой грустью. Эля всегда так смотрела, когда являлся к ней синим или накуренным. Потом тихо вздыхала и пускала его в квартиру. Кажется, она могла простить все, что угодно, даже измену или убийство. Он не проверял.

Рядом с Элей, за ее плечом, он хотел нарисовать мать и отца, но обнаружил, что не помнит, как они выглядят. Начал вспоминать, цепляясь за какие-то детали — одежда, цвет волос, голоса. В памяти всплыла квартира на Верхнеудинской, где он жил до 18 лет — с отходящими обоями, запахом вчерашнего супа и вечным полумраком. Та самая квартира, из которой его выгнали, опасаясь, что он начнет «водить баб и таскать вещи».

Он подумал, кого еще нарисовать. Пашку Стрельцева или Серегу? Николая? Ни один из них не взял трубку, когда он звонил вчера. Узнали, что у него проблемы с серьезными людьми, и решили не рисковать. А может, догадались, что он будет просить денег?

Выходит, больше и некого пригласить к себе в ящик. Немного поразмыслив, он начал рисовать мента, который два дня назад остановил его на бульваре проверить документы. У служителя закона были добродушные глаза, красноватый нос и шикарные усы Деда Мороза. С такой внешностью надо или сидеть в отдельном кабинете в Штабе округа, или работать на детских утренниках, а не ловить в 6 утра случайных наркоманов.

Он заканчивал рисовать усы, когда снаружи послышались какие-то звуки. Глухо стукнуло, раздался приглушенный мат.

— Этого откапывай, за него денег дали.

— На стройку поедет?

— Ты че тупой? Сказал, денег дали. Баба какая-то принесла.

— Слушай, а может лучше собакам? Они два дня не жрали. Это ж баба, поплачет и отвалит.

— Хозяин сказал вернуть. Говорит, художник хороший. Пусть еще порисует.