В замке графа Аргайльского

В замке графа Аргайльского

С наступлением темноты просторные залы замка кажутся особенно пустынными. С тех пор, как Богу было угодно забрать графиню, мою тетю и жену графа Монтега Аргайльского, которую он любил до безумия, каждая вещь, что напоминала о ней – и старинные комоды со следами воска, стекающего с рожков канделябров, и платяные шкафы, доверху набитые платьями, и зеркала с позолоченными резными рамами, - все это, беспощадно и бездушно, без капли сожаления, было сдвинуто по темным углам и, укрытое, подобно ажурными салфетками, слоями пыли и рваным кружевом из паутины, навсегда забыто. И эту необъемлемую, глубокую, темную пустоту, поселившуюся в центре комнат, разгоняет лишь вид из окон, тянущийся до самого горизонта: сереющая равнина волн со сгустками белой пены на западе и темно-зеленое море из бушующих трав на востоке. Переполненные природной, неистовой силой, они вливаются внутрь замка, внезапно пробуждая чувства в окаменевшем сердце графа, и тогда на его лице наконец расцветает улыбка. Но, отказавшись от солнечного света после смерти жены, он позволяет себе подобную вольность лишь в темные вечерние часы, а в остальное время тяжелые портьеры, спускающиеся до самого пола, плотно задернуты.

За прошедшие месяцы я уже привыкла к царящему во владениях графа полумраку, меня больше не пугают изогнутые тени на стенах и потолках, что плывут, подобно призракам, вторя беспокойным дуновениям ветра. Как и ему, мне больше не нужно много света для того, чтобы читать, достаточно и бледного лика луны, а в особо темные ночи, как эта, я читаю у камина.

За железной решеткой изредка, с неожиданным звонким треском, вспыхивает горящее дерево, и я каждый раз вздрагиваю - настолько я увлечена новой книгой.

Граф Монтег, мой дядя, к которому меня отправил отец с тех пор, как мать слегла с тяжелой болезнью, как выяснилось, был родом из семьи, как он выразился, более свободных нравов, и предпочитал видеть меня сидящей в кресле в его гостиной не с лоскутной вышивкой на коленях, а книгой в руках. За что я была ему премного благодарна. Теперь мне больше не приходилось тайком пробираться в библиотеку и в спешке брать книги с тех полок, которые отец, как правило, обходил стороной. Граф же лишь поощрял мое любопытство, любезно впустив в мир открытий и страстей, от которых кружилась голова и захватывало дух, а порой и горели щеки, и отчего-то вдруг быстрее билось сердце. Благодаря ему, я впервые ознакомилась с архитектурой далеких стран, описанной кругосветными путешественниками, с подробными рисунками человеческого тела, представленными в книге по анатомии, и с самыми необыкновенными животными, живущими на страницах многочисленных бестиариев.

Однако, питая дань уважения и глубокой благодарности графу, я не забывала отца. Порой сердце обливается кровью, и становится тяжело дышать, стоит только вспомнить страдания, написанные на посеревшем лице матушки в тот день, когда я уезжала, и тут же мне немыслимо хочется вернуться в родной дом. Я пишу отцу снова и снова, иногда даже лукавя – утверждаю, будто находиться в замке графа больше нестерпимо, но каждый раз отец отвечает, с непреклонностью и стойкостью, свойственным его строгой натуре, что не хочет подвергать мое хрупкое здоровье опасности. И, тем не менее, каждый раз я жду с замиранием сердца следующего письма, дрожащими от волнения руками разрезаю запечатанный конверт, скольжу глазами по строчкам, но содержание никогда не меняется. Мне рано возвращаться домой.

Пламя, танцующее в камине, бросает затейливые тени на изогнутые в изящном курсиве буквы, и, переворачивая страницу за страницей нежными прикосновениями тонких пальцев, я погружаюсь все дальше в неведомый мне ранее мир и в то же время прислушиваюсь и с нетерпением жду, когда в гулкой тишине коридоров зазвучат знакомые шаги.

И когда вконец граф заходит в гостиную, я послушно откладываю книгу и поднимаюсь, чтобы поприветствовать. Его бледные, но невообразимо гладкие руки так же холодны, как и темные глаза, когда он подносит мои пальцы к губам. Но по крохотной мягкой складке в уголке тонкого строгого рта я знаю, как он рад видеть меня.

- Надеюсь, ничто не потревожило ваш сон сегодня, Лора.

- Нет, - я кротко улыбаюсь. – Море было спокойно.

- Могу только вообразить, как страшно было юной девушке впервые услышать раскаты грома над бушующем морем. Для меня это дело привычное, но для вас...

Граф садится в кресло напротив, сжимает подлокотники тонкими длинными пальцами. Отблески огня бросают тени на его утонченное лицо, пока я разливаю чай по фарфоровым чашкам. Чашки эти такие же, как и замок графа на утесе северного побережья, и его просторные, но такие пустые залы, и сам граф Монтег, нелюдимый, одичавший, - с изящным неповторимым узором, но надколотыми краями. Иным словом, несовершенные. Но именно это, как оказалось, мне в них и нравится. Я изучаю черты его лица украдкой, пока граф смотрит в окно; бледная тонкая кожа на вид кажется нежной, как шелк, лишь тонкие, едва заметные морщинки пролегают на лбу и в промежутке между бровями. Волосы у него шелковистые, слегка спутанные, ложатся на широкие плечи черными волнами - длинные, с тех самых пор, как он отпустил их в далеком юношестве. Сейчас такие уже не носят, но графа совершенно не волнует современная мода. Помимо всего прочего я невольно поражаюсь тем, как молодо он выглядит в сравнении с моим отцом, обрюзгшим и поседевшим к своим сорока пяти годам - это и есть та единственная причина, по которой я позволяю себе столь бесстыдно, столь внимательно рассматривать черты его лица.

Мы пьем чай, обсуждая стихи Бернса, с которыми граф познакомил меня только недавно, но наша беседа кратковременна и поверхностна. Вскоре граф поднимается и молча проходит к пианино, блестящему в свете луны, проникающей в окно. Я поднимаюсь вслед за ним и безропотно сажусь на банкетку, клап с легким стуком касается отполированной до блеска деревянной панели, и на пюпитре тихо шелестят нотные бумаги.