Вавилонский Колодец 2

negen .

   Бурятская Демократическая Республика. Город Красная Река.

   улица Барнаульская, 15, третий военный госпиталь ведомства ОСОЕ.

    30 сутки после операции «Четвёртый Божественный Ветер».

—Шоноев, просыпаемся, Шоноев, не спим!

Сдавленный голос реанимационной медсестры громок и надоедлив. Он врывается со всех сторон, от него не спрятаться. Он вплывает мутной кислотной жижей через незаделанные по причине лени щели и в слизь размывает сварные швы, в утолщениях всё ещё раскалённо фосфоресцирующие оттенками того Цвета, его Цвета, отобранного у несчастного куцего существа, столкнувшегося с обнуляющим ликом смерти. По этой причине человеком его можно назвать лишь pro forma invoice, на голосе, пусть уже на территории строительного объекта выгружены стройматериалы и одобрен архитекторский проект.

Он осознал телескопическую природу своего я, когда умер. Когда неправдоподобный, потусторонне-белый шар, схлопывающийся в другую реальность в тридцати метрах под землёй, оглушительно-бесшумно превратился в пылающую окружность, которая выжгла ошмётками пламени массивные бетонные сооружения, словно спичечный городок. Эта окружность, на своём исходе чернеющая краями, за одну секунду выбросила его из себя самого несколько раз, причём каждый последующий он выдвигался дальше, и был более разрежён, чем предыдущий. Какой-то из них успел удивиться, что, оказывается, человек – это несколько разнокалиберных цилиндров, сложенных друг в друга на манер подзорной трубы. Последний он, уже почти не существующий, сходный по составу и давлению с пустотой, прошёл сквозь всепоглощающее ничто, но там, натолкнувшись на непостижимое, начал складываться назад.

 И, позже, лёжа на карантине в радиационном корпусе, или испытывая нечеловеческие унижения в кафельных кубах сортировочного лагеря, он не мог отделаться от ощущения, что не все цилиндры сложились как надо. Именно от этого – постоянно першит в горле, от этого мир не живёт с тобой бок о бок, а проплывает мимо в кровавом тумане. И, пока была такая возможность, он несколько раз ещё спонтанно проделывал этот самовыброс, но больше никогда не мог захлопнуться правильно, седьмое чувство какого-то перекоса осталось навсегда.

—Шоноев, дышать.

Где-то наверху или внизу, или вовсе вне этих понятий, он творил Искусство. Он жил в ослепительном Свете, который ещё и звучал. Звуковая волна происходила из высшей недосягаемости, для распространения ей не нужен был воздух или другая материальная среда, она расплывалась концентрическими эллипсами сквозь всё сущее, и могла создавать из себя новое. И это и было дыханием. А Свет, или вернее Цвет, стоял рядом с ним всегда, пластично подворачивался под ладонь в нужный момент, принимал любые немыслимые формы. Цвет был возвышен и велик, но всё же уважал его твёрдую руку настоящего скульптора. Скульптор очень качественно заделывал Цветом красные всполохи человеческих страданий, которыми нарывала поверхность земли. Всполохи послушно уменьшались, вместо них оставался узорчатый барельеф, шипящий зеленоватыми протуберанцами в местах впадин. Мешал только голос, обволакивающий каждый шедевр сострадания угольной пылью, вплетая грубые диссонансы в светящееся акустооптическое симфополотно.

Тем более было так обидно это послабление в правах. Из-за этого голоса, из-за лающих фраз, похожих на черноватые харчки, он всё больше теряет свою репутацию. Как будто есть его вина в том, что голос такой. В том, что сверхзелёное, ультраизумрудное, бесценное в любых мирах сопереживание, охаено этим голосом, и квалифицируется как индивидуализм. Но он не виноват, голос сам вползает отовсюду, портит всё. Хотя, в глубине себя, ты, конечно же, знаешь, что виноват. Потому, что предал небытие, испортил его безупречно-никакое Ничто грязью желаний. Поэтому и согласился на такое – в нижних пещерах склеивать камни жёлтой светящейся глиной. Уже понимая, что на этом дело не остановится, пока совсем не отберут всё. Пока не разложат на минералы, лишив последней крупицы сознания.

—Шоноев!

Он отдавал себе отчёт, что эта надсадно шипящая на первом слоге ритмоформула имела к нему отношение, но не мог понять, какое.

Обгоревший полутруп подобрали санитары, через двенадцать часов вошедшие в поражённую зону. Вместо двух сепаратистских городов уже половину суток зияли оплавленные дыры, в которых по-хозяйски копошились учёные, из-за громоздких одеяний химзащиты похожие на персонажей фильма ужасов, с глазами-линзами и клювами чумных докторов. Но это были всего лишь противогазы, такие анахронизированные перлы избыточной фантазии выдавала болезненно активированная память, существующая вне своего носителя. В то время, как носителя в виде мешка с костями отскребали от гранитной плиты, радиоактивная пыль уже расползлась на несколько километров, а на оплавленном бетоне зародились колонии новой грибковой жизни. Потому что жизнь нельзя ничем остановить, вытравить этот паразитирующий на материи беловатый дым.

—Шоноев, дышим! Вам повезло.

Повезло.

Впоследствии он множество раз услышит это слово, на конце которого нераспознаваемо трепещут три буквы, в чистом виде отсылающие к исконному подсознательному ужасу, буквы, безапелляционно ангажированные в пользу отрицательного аспекта существования, ненавидимого всеми, но являющегося необходимым в любом процессе созидания, и представляющего собой лишь побочный эффект.

Повезло.

Лишь гениальный безумец или великий творец назовёт везением вынужденное обязательство перед грудой биологических обломков, которой в недалёком будущем обещано адекватное функционирование.

Повезло.

 Имел место акт везения или нет, но живая, почти разумная нейтронная сфера, мрачное порождение человеческого ума, бесстрастно вывернула из своего нутра смертоносные частицы, когда он находился на умеренном расстоянии от эпицентра взрыва. Впрочем, вся последующая фантасмагория своим развёртыванием обязана затяжному, длиной в целую жизнь прыжку в гранитный бассейн возле Железнодорожного Театра Драмы.