Вечность внутри стен

8

Двадцать восьмая судорожно выдыхает, стирает с лица последние слёзы и с искренним непониманием смотрит на соседей – взволнованных, немного нервных и искренних, в домашней одежде и с не скрытыми следами собственной, горячей и несдержанной, страсти. Четыреста тридцать первый, вытащивший её из квартиры, смотрит растеряно, ничего не понимает и переводит взгляд с неё на двести семьдесят девятого, облачённого в непонятный балахон и со страстью обещающего всех благ Кактусику в ближайшее время. Он не понимает, в чём причина её слез – он и увёл-то её из-за судорожного бормотания после того, как кто-то – та зеленоволосая девушка – громко пронёсся по лестнице и толкнул скрипучую дверь. Звукоизоляция у них, всё же, ужасна от слова совсем, и не скрывает почти ничего.


В их квартире уютно, светлые стены почти греют нежностью, изредка прикрытые исписанными заметками листами. Те пестреют небольшими островками тут и там, но записи на них не прочесть – не со зрением двадцать восьмой – и никак не разглядеть смысл. Но они, всё же, фикрайтеры, и их дом подобен месту, в котором работают, пишут. В гостиной, в которой они сидят, стол отодвинут к окну и устелен белыми пропечатанными листами, на которых стоит ноутбук, немного дальше – чашка с уже остывшим чаем, оставляющая на бумаге коричневые следы, и три книги в тёмно-зелёных обложках, с уже стёртыми названиями и выделяющимися яркими закладками меж страниц. Диван приставлен к единственной свободной стене и по нему разложены множество подушек, купленных, вероятно, в местном магазине по дешёвке. Плафон-цветок скрывает энергосберегающую лампочку, и мило так закрепляется на линии меж стеной и потолком.


– Но, мне одно не понятно – почему это действует на вас так агрессивно? В смысле, ведь и другие тоже подвержены влиянию, но, тем ни менее, не ведут себя так… – двести семьдесят девятый вздыхает, сводит на переносице брови и замолкает, смотря пронзительно и внимательно, словно мать на нашкодившего ребёнка. Тонкие губы смыкаются, и образую единую полосу, отчего на щеке появляется очаровательная ямочка, и вся его серьёзность едва не летит к чертям, разбиваясь о явную нежность, подчёркнутую светлой одеждой и мягким освещением. Он готов запустить пальцы в короткие чёрные волосы, оттягивая их, и драматично взвалиться на колени, топя в отчаянном стоне «Почему?», но это будет немного неуместно и глупо, да и публики для такого нет – а он хотел бы, очень, как на горячо любимой работе.

– Эм, ну, может из-за того, что не..? – четыреста тридцать первый потирает щёку, отводит взгляд и многозначительно кашляет, будто экая героиня-девственница при слове «секс». Его щёки краснеют, вместе с носом и ушами, и, ему уж точно так кажется, он сейчас вспыхнет, словно факел – такие темы для него, в жизни не писавшего ничего выше милого R со слишком прозрачными намёками на неумение в рейтинг повыше, молчаливы и не надобны. Он избегает подобного каждый раз, хоть едва не каждую ночь грубо имеет двести семьдесят девятого, хлюпая очередной – новой, которой хватит дня на три-четыре – смазкой, и заглатывая член партнёра почти полностью, давясь им и забывая о смущении. Но слова и практика – разные вещи.


Двести семьдесят девятый кривит губы и почти на выдохе произносит, совсем не шёпотом, так, чтобы в соседней квартире точно услышали:
– Потому, что у них совсем не… Никак. Ни разу. Да?


Двадцать восьмая почти смущённо кивает, опускает голову и с немой благодарностью принимает горячий – обжигающий ладони и паром клубящийся – чай, протянутый четыреста тридцать первым. Ей неловко говорить о подобном, пускай и тут, в свете последних событий, это и повседневное дело – но попытка защитить нечто личное неприятно обжигает горло и окрашивает лицо стыдом.