Вечность внутри стен

11.7

Небо над ними стремительно серело, Солнце заканчивало свой удивительный полёт, касаясь кромкой зелёной травы, что отражалась желтыми и красными вкраплениями юности. Птицы пели их похоронный марш.

Жестокие и выедающие тепло кроха за крохой, они искали несуществующий свет в темени чьих-то масляных глаз – вот только там была их стремительно рушащаяся пропасть, от которой им не найти спасения.

А небо над ними тлело. Сыпалось осколками сине-красной лазури. 

Настал конец, которого они не ждали.
 

***

Бесконечная дорога находит свой конец где-то за горизонтом, скрывается извилистой линией среди деревьев и совсем гаснет у высоких каменных стен – они взбираются на мир оледеневшей кладкой, скрывают за собой годы чужих мучений и откровенное безумие пустых людей. Они убивают каждого изнутри, вырывая душу и сердце грубо, напористо, не зная пощады.


Пятьдесят восьмая устало улыбается и не сводит взгляда с дороги – её мир давно осыпался цветным пеплом куда-то в Ад, стоило только сороковому, её давно известному сороковому, стоять там, у поезда, и смотреть на них всех бессмысленно испуганным взглядом. Он был её любовью, её бывшим супругом – таким слабохарактерным и пугливым, искушённым едва ли не во всём. Он писал пугающие, порой немного милые работы – остался вне стен и этой глупой ссылки из-за своего статуса, пусть и был проклеймлён. Он позвонил ей вечером того же дня, когда о самой ссылке стало известно – тихим, срывающимся шёпотом сообщил о том, что обязательно попытается ей помочь, как только это станет возможным. 

Вот только она знала – смеялась сумасшедше, запивая горечь очередным стаканом дешёвого алкоголя в ближайшем баре – он и лица её вспомнить не сможет. Потому что она – не она уже, лишь тихий блеклый образ. Потеря ребёнка, нервный срыв, затяжная депрессия и кислота, уродующая лицо, длительное восстановление, операции, пластика – она пережила это и слишком изменилась, чтобы он помнил о ней достаточно многое. Чтобы узнал с первого взгляда.

А после он, и правда, не узнал её у того чёртового поезда, лишь позвонил ей пару дней назад – тихо и кратко сообщил, что у ворот её ожидает машина. Что ей предстоит самой всех спасти.

Она была благодарна тогда – сейчас уже и не знает, что делать.


Сквозь лобовое стекло пробиваются тающие солнечные лучи. На заднем сидении получившая помощь двадцать восьмая едва сидит, то и дело норовит окончательно упасть во тьму и касается отяжелевшей головой чужого плеча – нулевой гладит её плечи, бессмысленно обещает, что всё пройдёт и совсем скоро им обязательно станет легче, улыбается так по-дурацки, что зубы сводит, и прожигает взглядом затылок двести сорок пятого. Недовольного, даже чем-то раздражённого двести сорок пятого.


– Все мы, – пятьдесят восьмая прерывает молчание, – едем сейчас в правительственный исследовательский центр. Это единственная возможность спасти всех от губительного эффекта наркотиков, которые столько времени употреблялись, от психотропных препаратов, которые могут и вовсе лишить рассудка… – она вздыхает и сильнее сжимает руль, пока костяшки на её руках не белеют, – Возможно, скорее всего, это всё заберёт и часть памяти – никто не может обещать крышесносный эффект после восстановления. На всех… слишком часто травили. Все эти… мерзкие крысы из правительства… они отравлены цианидом калия в зале заседаний. Глупая смерть – не заметить горький миндаль, несущий твою смерть на блюдечке. Те, кто не присутствовал на их экстренном собрании – отравлены едой… Немного стрихнина в привычно вкусное блюдо – и их уже не спасти. Мы постарались, и этот чёртов мир совсем скоро придёт в норму – в библиотеке было так много важных записей, что её опечатали и эксперты уже вывозят оттуда всё. На слуху у людей, под взглядом мира – это станет важнейшим открытием последних годов и возможным спасением нашего проклятого поколения.

– Что… будет после? – двести сорок пятый говорит неуверенно и жеманно, не смотря на собеседницу. В его глазах отражается мир перед ним, и мгновенно меняются краски – тело ноет уже так надоевшей болью, мысли в полном беспорядке и тайна, крошащая его уже такой привычный мир, не даёт покоя.

– Потом… После восстановления всех должны отпустить домой. Этот Ад, наконец, закончится, Виктор… – она делает явное ударение на последний слог, и он вздрагивает всем телом, – Не пугайся так, правительству трудно тебя не знать. Побывав там немного, узнала и я – не зря же твою сестрёнку, копирующую твою страсть, отпустили. Кто бы мог подумать… Сынок того ядовитого жирдяя, пошедший против родителей – когда-то гордость стала презрением… – она тянет и улыбается. Для неё это личная обидна, ведь и этот паренёк мог постараться ради их спасения немного. А он съёживается и замолкает, смотря куда-то в никуда. Его прошлое съедает сознание кусочками, и он с болью вспоминает недовольный взгляд отца, которого убили или пытают, и вымученное «Прости» всегда бледной матери. «Прости» за то, что не смогла защитить, была слишком строга к нему временами и отпустила, хоть и знала уже тогда – это обязательная, медленная и мучительная смерть. А маленькая триста третья рвалась с братом, кричала и царапала руки своей нянечки – её вернули, вот только вряд ли, он понимает, она станет прежней и вновь подойдёт к матери.


Остаток пути они едут молча, и останавливаются у высоко серого здания на отшибе небольшого городишка. На нём безыскусная маленькая табличка, на которой чётко выведено одно – «Правительственный исследовательский центр». И слабый, пробивающийся сквозь жалюзи свет. 

Последняя надежда на спасенье.