Вечность внутри стен

13

Сто третья прижимает к груди раненную руку – бинты пропитаны кровью и её болью, но уже плевать. Она гладит тонкие холодные пальцы, проводит по бурой кайме кровавого пятна и не думает ни о чём, слыша далёкие разговоры. Её жизнь – это романтичные истории любви сквозь препятствия, нежность, лёгкость и тысячи бабочек вокруг. Так было всегда, сколько она себя помнила – в детстве, когда маленькими руками она прижимала ближе тяжёлую толстую книгу в тряпичной обложке, в юности, когда впервые начала писать, теперь, имея за плечами годы опыта и тысячи страниц. Её это устраивало – не нужно туго заплетать волосы, надевать очередное безликое платье и улыбаться так, словно жизнь – иллюзорная сказка. Ей нравятся её зелёные пряди, нравится бледная кожа и кроваво-красная помада на губах, нравится лёгкая ткань цветастой юбки и однотонная рубашка, нравится…

всё то, что она не могла позволит до этого.

Сто третья может пройтись босиком по лужам, ещё не высохшим после дождя, купить бутылку вина, неловко открыть её, выбрасывая пробку куда-то под кровать, и пить всю ночь. Очаровательно. Романтично. Она же наконец наблюдает за звёздами в небе, рисует прекрасных мужчин, пишет лучшие работы, изучает анатомию и медицину. Она почти не пьёт все те жуткие лекарства, хотя цветные пластиковые баночки у неё в столе и сумке, и горькие заваренные травы вызывают тошноту. Она…

остаётся собой и будто впервые жива – улыбается смущённо, смотрит сквозь тонкое стекло, касается пальцами деревянных не выкрашенных створок.

Ей хорошо в ссылке – никто не контролирует мерную жизнь, и не интересуется с кривой улыбкой и полным отвращения взглядом, как её самочувствие. Тут всем всё равно до тех пор, пока ты жив и не рыдаешь – может, иногда дежурно предложат чая, бутербродов, яичницы, вина или конфет; принесут тяжелую толстую книгу с трухлявыми страницами из библиотеки; накроют пледом, если заснёшь в общей комнате; утешат, если рыдаешь от образовавшейся глубоко в груди пустоты – липкой и холодной, вечной.

О такой жизни она мечтала дома, когда мать опекала её, а отец воспитывал в строгости – несмотря ни на что этим они не защитили её от ссылки, грубых служителей закона, тяжёлой болезни. Она помнит, как перед уходом мать просила позвонить ей, если её жизни будет угрожать опасность – сунула в сумку отключённый заряженный телефон и листок с десятком номеров; помнит, как отец обнял её и сказал, что все перемены ведут к лучшему – у самого лицо было белее снега и руки дрожали. Помнит – однажды забудет, как ссылку и всё прошлое, живя другой жизнью в другой стране под другим именем. Тогда, когда не будет романтичной, верящей в судьбу Анны, молчаливой сто третьей, не будет и этой боли – она знает, закрывая слёзящиеся глаза.

Даже так, этот мир для неё в чём-то прекрасен – ей не нужна огромная комната, большая мягкая кровать, платяной шкаф и дорогие духи. Ей не нужна охрана и букет свежих цветов на столе. Ей нужна свобода, в которой её всю жизнь ограничивают, и ради этого её мир готов быть уничтоженным.

Она хочет спокойствия – ручка дёргается, дверь её временной комнаты неприятно скрипит, и двадцать первая заходит с тихим скрипом половиц, улыбается нервно, держа в руке пачку таблеток:

– Это для тебя, – она протягивает ей лекарства и не тает в вечной улыбке, добавляя, – обезболивающее. Должно помочь. Пятьдесят восьмая сказала, что после него ты сможешь поспать, и боль не будет беспокоить так сильно.


Сто третья кивает, принимает пачку и почти не замечает, как быстро уходит едва знакомая улыбчивая девушка. Ей хочется избавиться от кошмара этой боли, и она слепо нашаривает на прикроватном столике воду – перед глазами мутная тёмная плёнка рассеивается, и она распечатывает несколько таблеток с тихим хрустом-шорохом. Сквозная рана на руке начинает болеть сильнее, влажные от крови бинты прилипают к коже и всё становится невыносимым.

Три белые таблетки на ладони – она глотает их одновременно, запивая полным стаканом воды. В голове шумит, и рана на руке жжётся, пока она плавно опускается на кровать.


«Наверное, сейчас самое время позвонить маме…» – мысли пропадают, когда она засыпает, раскрытая упаковка остаётся на столе, и лишь двадцать первая одиноко бродит по коридорам, разнося всем снотворное вместо лекарств.