Вечные

Вечные

Нельзя назвать день, когда я начался. Кажется, что я был всегда. Кажется, что я буду всегда несмотря ни на что. Но… Я настоящий никогда больше не повторюсь. Странно все это… Одновременно во мне умещаются и я неповторимый и я – уходящий корнями глубоко в прошлое. Я могу стать началом для других таких же, но в то же время этим другим буду именно я.

Я – дерево. И зовут меня Антоновка. По крайней мере так меня называют люди в чьем саду я произрастаю. Произрастаю… Это тоже слово которое придумали люди. У них все сложно. Сложнее, чем у нас у деревьев. Они не видят непосредственность природы и стараются все причесать и упорядочить. Систематизировать. Да, я теперь даже такие слова знаю. А все потому, что наш садовод грамотный. Он часто прохаживается среди нас и умно и сдержанно беседует со своим сыном.

Мы все понимаем. Мы понимаем всех. Но не умеем говорить. Люди считают себя самыми умными именно потому, что разговаривают. Быть может это и так. Но, на мой взгляд, они не умны, а расчетливы. Ум – это память. Много памяти. Я помню себя еще дикарем в буйном лесу. А они… Память о людях хранят их дети. Но они слишком заняты собой, чтобы уделять предку достаточно времени.

В этом саду я с самого начала и, верно, меня скоро спилят. Но, я не грущу, ведь я уже жив во многих-многих других отпрысках обосновавшихся здесь же в нашем саду. Я плодовит. Каждую осень мои ветви ломятся от семян, которые садовод бережно собирает, чтобы отвести на переработку. Интересно, что это такое «переработка»?

Садовод тоже плодовит. Я расту в саду уже несколько десятков лет. За это время у него появилось пять отпрысков. Сначала он называл их детьми, потом лодырями, а теперь – дураками. Некоторые из них пропали. О них садовод вспоминает с горечью и сетует на то, что они бросили его, предали их общее дело и перебрались в город. Город. Это такое место, где много камней и очень мало деревьев. Откровенно говоря, я побаиваюсь городов и не понимаю тех, кто туда перебирается. Ведь там нечем жить!

Об одном из отпрысков садовод вспоминает со скорбью. Он – умер. У людей умереть – это навсегда. Вот, если меня спилят или вырубят, то я продолжусь в своих отпрысках. На первый взгляд у людей так же – они появляются друг от друга… Только они забывают тех, от кого положили свое начало. А забвение это смерть. Если бы мои черенки не знали, кем они являются – не знали, что они это я, то, наверно, они возомнили бы себя рябиной или тыквой и тогда стали совсем другими. Потеряли корни и изменились до неузнаваемости.

Примерно так случилось с детками моего садовода. Но не со всеми. У него есть один, который остался ухаживать за нами, который стал продолжением своего предка. Мне он нравиться. Он искренне любит нас, разговаривает с нами, как будто знает, что мы его слышим. Иногда, особенно когда мы благоухаем, он приходит к нам ночью и подолгу сидит на скамейке, вздыхает и ничего не говорит. В такие мгновения мне хочется заговорить с ним, прикоснуться к нему лепестками и я жалею, что не умею разговаривать.

У него есть свои детки. Я чувствую их торопливое топотание, и смеюсь, когда они щекочут ветви, взбираясь по мне. Их трое и они все примерно одного возраста. И, мне кажется, что это благодарные детки. Такие резвые и любящие нас должны помнить своего родителя всегда. Ведь так и должно быть.

Наблюдая за садоводом и его детками, я ясно вижу, что в глубине мы похожи. Все мы, так или иначе питающиеся от земли, похожи. Они ходят и разговаривают, мы – растем и молчим. Для них продолжить себя в детках – важное и трудное действие. Для нас – это естественный и непрерывный процесс. Но именно это нас и объединяет. Мы, как и все живое, стремимся продолжить самих себя в своих детках. И это самое главное видно в каждом живом создании.

Темными холодными зимами я долго размышлял о том, почему для садовода и подобных ему сохранение себя в своих детках превращается в стремление. В тяжелую и неестественную цель, которая для нас непосредственна как восход солнца… Даже когда мою часть прививают другому дереву, то и тогда я остаюсь собой. Когда мои семена падают на землю, они прорастают мной. Для людей же до’лжно приложить колоссальные усилия, чтобы сохранить себя в детках. Даже больше: от тебя как от родителя мало чего зависит. Все зависит от отпрыска, от его желание сохранить родителя в себе, пронести его через жизнь и передать уже своим деткам.

Может это от того, что они умеют говорить? И если бы груша могла рассказать как хорошо быть грушей, то она смогла убедить яблоню стать грушей? Только к чему это? Ведь груша такая же, как и я. Она так же растет, так же приносит плоды, так же цветет и так же засыхает. Разница если и есть, то она в несущественных формах… Да и потом, стань я грушей, как я сохраню себя в своих детках? Ведь это будет совсем не то.

Вчера на меня прибили скворечник. Я что, я не против. Птички это хорошо, а еще лучше, что они делали это вместе. Сын моего садовода со своими детками смастерили его вместе – я слышал как они стучали веселыми голосами неподалеку. Потом самый старший отпрыск забрался на меня – на самую высокую ветку, а оставшиеся внизу ему помогали.

Может быть, в этом вся суть? Чем больше детки проводят времени с родителями, тем охотнее они потом сохраняют их в себе? Тем увереннее становятся их продолжением? Я, например, вырос из семечка, которое долго было привязано к предку. Потом я креп в яслях, а когда подрос, то очутился здесь. Правда, после из моих семян уже никто не прорастал, зато черенков с побегами я отдал много. Больше, чем любое другое дерево в нашем саду. Хм, а может быть переработка моих плодов это то же самое, что случилось с детками моего садовода?

Скоро меня точно срубят. Оно и к лучшему. Я уже не тот, каким был раньше. Кора шелушиться, покрывается мхом, я чувствую, как корни стали тверже и уже не так хорошо впитывают влагу. Но я не грущу. Я уже живу в других деревьях. И буду жить вечно.

* * *