Ведьмино ученье

Ведьмино ученье

Как попросить что-то, если сказать не можешь? И показать нельзя, потому что видеть тебя не должны. Остаётся одно – навеять сон.

Тем утром деревенские на весь лес голосили свадебные песни, будто духи глухие или умом слабые совсем. А Ведьма сразу догадалась, как только увидела, что юноша с девушкой первыми вошли под сень деревьев – свадьба. А где свадьба, там и изба молодым, а где изба, там брёвна. Вот и пришли просить, в ножки кланяться. Хорошо, хорошо, добрая та семья будет, в которой лесные законы уважают.

Духи всегда за деревенских радуются, соседи всё ж. Пока солнце стояло высоко, приманили гостей и на грибную поляну, где шляпки боровичков – точно палые осиновые листья, и до черничника незаметно довели. Все довольны остались, всем весело. Когда же начало темнеть, духи пошли по лесу вызнавать, какие деревья больше их не слышат. Если старая ель или сосна не ответит, значит, не живёт в ней уже душа, и вреда никакого не станет, когда её срубят.

Пока Ведьма ходила средь деревьев и обращалась к каждому, прижавши ухо к коре: “Здесь ты, сестрица?” – так и тянуло её к обугленной молнией липе на краю леса. Ох, знала, знала Ведьма, что попросить у деревенских в обмен на помощь, давно мечтала о таком подарке! С тех пор, как задумала собственное сердце вытащить из груди и положить в шкатулку...  И до сих пор она терпеливо ждала.

Над головой Ведьмы захлопали крылья, большая ворона с блестящими перьями ловко села ей на плечо. Открыла клюв, и из него донеслось скрипящее:

– Нашла.

– Пойдём-пойдём, – пропела Ведьма.

Сосна, к которой привела ворона, выглядела молоденькой и полной сил. Не верилось, что души в ней нет. Ведьма приложила ухо к шершавой коре, ярко пахнущей смолой.

– Здесь ты, сестрица?

Ничто не отозвалось, не зазвенело в ответ. Даже ветер стих, как нарочно, ни хвоинки не шелохнулось. Грустно это – когда живое остаётся без души. И знала Ведьма, что должна печалиться, но не могла. Сквозь жгущий нутро стыд она ощущала радость, с которой плела венок из гибких веток можжевельника, когда обвивала его вокруг соснового ствола.

Напевая, Ведьма вернулась в свою просторную землянку на берегу ручья и улеглась на подстилку из сухих листьев. Даже закрыв глаза, она продолжила тянуть нехитрую мелодию, а уж когда увидела нужный сон, и вовсе рассмеялась.

Вот так всё и началось. 

***

– А тебе, Люб, чего нынче приснилось?

Вот уж с кем не хотел бы он своими грёзами делиться, так это с сестриной подругой, Цветавой. Примчалась чуть свет, едва только сны успели с деревенских крыш вспорхнуть да в лес к духам вернуться. 

– Что снилось, говоришь? А что нужно трещотку вырезать из твоих косточек!

Люб и вообще-то не сильно деревенских жаловал, но Цветаву особо не любил. Куда ей до его сестры? Злата, и правда, во всём золотце – и свет его, и радость, и жизнь. Всех она, доброе сердечко, привечает. Ей всё одно: что медведь, что первая деревенская сплетница.

– Да ну тебя! Эй, Златка, снова братец твой злословит. Пойду я, а то матушка опять скажет, что бездельничаю.

Злата только головой покачала. 

– Что же ты, Люб? – заговорила, как только подружка ступила за порог. – Нравишься ведь ей, зачем обижаешь?

Вроде и укорила, но всё у сестрицы по-доброму выходит, будто совсем в ней зла никакого не таится. Да это любой скажет, едва её увидит: лицом белая, нежная, будто из самой доброты соткана; волосы рыжие, как и у Люба, да только у него – тёмная медь, а в её косах солнце ясное заблудилось; глаза – летнее небо, да васильки. Вот такая сестра у него.

Как тут других людей любить, если ни одного и рядом с ней не поставишь? Пусть уж она любит. И за себя, и за него. Сердце у неё особенное, и не только большое да отзывчивое, оно и стучало причудливо: не простое тук-тук, тук-тук, а часто так: тук-тук-тук и замолчит, а потом снова тук-тук-тук. Когда она родилась, говорили даже, что не проживёт долго, но вот уж осенью шестнадцать годков сравняется.

А сон Любу приснился затейливый. Обычно лесные духи просили всякую безделицу: кто скалку, кто поясок, кто венок, сплетённый первой деревенской красавицей. И людям не в тягость, и духам на потеху. А Любу приснилась дивная шкатулка: вроде и простая – ни самоцветов, ни злата-серебра, а узор по дереву такой искусный, что у птичек каждое пёрышко различишь, а листья столь тонкой резьбы, что разве от дыхания не вздрагивают. 

Люб был знатным резчиком, ни в деревне равных ему не было, ни окрест. Жаль только, не до красоты было деревенским: им бы стол крепкий, да наличники ладные, разве что выменяют у резчика петушка или лисичку ребятишкам на забаву. Вот и полнился дом брата и сестры никому не нужными деревянными чудесами. А теперь этот сон… Люб ничуть не дрогнул от красоты шкатулки, знал, что ему по силам такую вырезать, а то и краше! Одно только тревожило: во сне ему привиделось ещё и дерево, из которого шкатулку следует смастерить – обугленная липа на краю леса. На самой границе владений духов... То ли лесная, то ли своя, деревенская. Но уж точно неживая, за такую не спросят.  Только вот и работать с порченой древесиной – мастерство зазря переводить. 

И всё же Люб доверился сну, отправился к лесу, где липа стояла. Нашёл её, приложил ладони к стволу – лишь руки замарал, все в саже теперь будут. Ну и что с такой делать? Обошёл так и сяк, на ветви глянул – скрюченные, изломанные, ни единого листочка. А потом ковырнул ножиком наудачу...

Внутри, под черной корой, под увечной древесиной – живая, тёплая сердцевина. 

Может оттого у Люба выходили дивные резные поделки, что он не старался дерево укротить, под свои желания подладить, а будто бы спрашивал: кем тебе быть угодно? Ощупает кончиками пальцев полено или даже ветку какую – вот тут хвостик просится, здесь стебелёк на волю рвётся, только выпустить надо. Так и шкатулка рождалась. Будто сама подставляла спрятанные в куске липы бока под лезвие ножа. Пока не закончил, не выходил из мастерской, а после выставил готовую шкатулку на стол – как раз к сроку поспел.