Ведьмины тени

1.

В двенадцать лет со мной случились две вещи — я попала в рабство и Джексон.

С рабством было всё просто.

Двенадцатилетнему ребёнку очень трудно объяснить, что жизнь несправедлива, и умирающая от рака мама — это, вообще-то, для этого грёбаного мира в порядке вещей. Я сопротивлялась самой этой идее изо всех своих детских силёнок, не желая слушать уговоры и убеждения родителей. И в какой-то момент мне очень захотелось выплакаться и выкричаться, найти, вычислить, придумать осязаемых врагов, с которыми можно бороться, но всё же мысль забраться в лес была так себе идеей.

Хотя бы потому, что мой плач и крики были услышаны. Вопль о том, какие «все сволочи и не пошли бы они все!», был прерван.

— Куда пошли? — заинтересованно перебил мой рёв глубокий и густой, как патока, женский голос, и я обернулась, отскочив от камня, по которому колошматила кулаками. Женщина была не местной. Вот совсем не местной — длинноватое бледное лицо с крупными чертами и светлыми, будто выцветшими глазами. Ростом она была выше любой взрослой девушки или женщины, которых я знала. На женщине были самые обычные джинсы, самая обычная толстовка, через плечо перекинута самая обычная тканевая сумка с торчащей оттуда бутылкой воды. Русые волосы были завязаны в хвост, а сама она облокотилась о дерево на краю небольшой полянки, в центре которой прочно обосновался обросший мхом камень. Она определённо была чужой для нашего хоть и не совсем захолустного, но определённого небольшого провинциального городка, где даже если и не знаком с кем-то, но он всё равно вроде как свой.

Местной я бы ещё нагрубила в пылу той ярости и ненависти, которая горела в груди, не давая даже толком дышать. Но чужачке…

— Никуда, — буркнула я, отступая от камня и пряча за спину ладошку с каплей крови — один из выступов камня оказался неожиданно острым. Женщина вздохнула, порылась в кармане, демонстративно вытащила оттуда конфету и упаковку салфеток, и медленно двинулась ко мне.

— Руку покажи, горе луковое, — произнесла она, на ходу разворачивая конфету. С каждым её шагом злость во мне уходила, будто незнакомка её то ли впитывала, то ли отгоняла. Конфету она мне поднесла к губам и я послушно открыла рот. Сладость почему-то мгновенно меня утешила. Все строгие наставления взрослых о том, что лучше с чужаками не разговаривать и уж точно у них лучше ничего не брать, вылетели из головы. Женщина завораживала — странными плавными движениями, странными глазами, странным голосом, от которого у меня по загривку бежали мурашки.

А она тем временем чуть ли не силой вытащила мою ладошку из-за спины, качнула головой, легко подула на царапину и капнула туда воды из бутылки. А затем стала салфеткой снимать верхний слой пыли и грязи.

— Тебя обидел кто-нибудь? — спокойно спросила она. — Здесь недалеко есть полицейский участок, я могу туда тебя от…

— Я знаю, где он, — прошипела я, морщась уже от вполне реальной боли. Царапина оказалась неожиданно глубокой. Женщина коротко глянула на меня, выбросила грязную салфетку, взяла чистую и снова стала аккуратно касаться раны. Она не улыбалась, но вокруг глаз вдруг у неё разбежались морщинки, и я немедленно надулась, понимая, что ей смешно.

— Вы из столицы, что ли? — недовольным тоном спросила я, надеясь, что она сама оставит меня в покое.

— Я совершенно с другой стороны. А тебя мальчик бросил, что ли? — в тон мне спросила она, и эта её мысль про мальчика вдруг показалась мне такой дурацкой и смешной на фоне маминой болезни, что чуть не вызвала новую истерику с потоком слёз. А женщина, будто уловив эту перемену в настроении, резко сжала обе моих ладошки руками и пристально вгляделась в глаза. — Нет, тут не до мальчиков, тут всё по-настоящему… родители… болеет кто-то? — а вот этот вопрос был участливым и осторожным.

И я разрыдалась снова. Я ревела, уткнувшись ей в плечо и пуская сладкие слюни прямо на толстовку — конфета ещё перекатывалась остатками во рту. Она терпеливо ждала, пока я проплачусь, сидя рядом со мной на корточках. От пачки салфеток не осталось и следа, рука с царапиной была перевязана её бактусом из тонкой алой ткани. Воду мы пили по очереди.

Не помню, сколько мы так просидели. Мне казалось, что на эту полянку я примчалась сто лет назад.

— Технически, я могу помочь, — наконец сказала женщина, допивая воду. Она подобрала валяющиеся вокруг салфетки, обёртку от конфеты и засунула всё в пустую пластиковую бутылку. Кажется, она специально отвлеклась на сбор мусора, давая мне время на раздумье. Разумеется, я купилась.

— Вы можете вылечить маму? — всё ещё всхлипывая, спросила я.

— Да.

Меня будто молнией прошибло. Этого яркого, уверенного, абсолютно-сияющего «да» мне не хватало просто адски — с тех пор, как мама рассказала мне о своей болезни, а врачи мямлили свои бесконечные «есть возможность», «вероятно, получится» и «но мы не можем дать никаких гарантий».

— Как? — я закричала, и вскочила, и схватила её за рукав. Но она лишь покачала головой, мягко выбирая свою руку из моих ладошек.

— Как — не скажу. Но помочь никому, кроме твоей мамы, я больше не смогу. И это будет не бесплатно.

Разом все предупреждения взрослых всплыли в моей голове мигающе-алыми уведомлениями. Я отодвинулась так, чтобы между мной и женщиной оказался камень. Но она не двигалась, спокойно стоя на одном месте и невозмутимо глядя на меня.

Я не чувствовала в ней угрозы — во всяком случай той, о которой меня предупреждали.

Но иную я тогда распознать не могла.

— А что вы хотите? — рискнула я задать вопрос. Впрочем, нет. Риск был услышать на него ответ и получить время на раздумья. Она дала мне четыре дня.

Через четыре дня одна из терапий не сработала снова — та, на которую были угроханы последние наши сбережения, и к маминой болезни прибавились ещё и финансовые трудности. Бабушка заговорила о переводе в другую школу и переезде в другой район — оба победнее и подешевле. Попытки объяснить взрослым, что есть возможность вылечить маму, натыкались сначала на недоверие, потом на раздражение, а потом даже на пару грозных окриков. Вот после них я снова бросилась в лес.