Веле Штылвелд: Переулки времени

Веле Штылвелд: Одеревенелые эфы

Когда из-под мрачных тёмных половиц вырывается свет сначала отдельными слабыми огоньками, а затем целыми соцветиями, я понимаю, что на связь со мной выходит иномировье. И разжигает в памяти внезапные очаги прошлого. А с вами подобное не случалось?

Я недавно ненадолго замешкался в киевском библиографическом клубе любителей чтения. Читать же публично разрешалось на полное пузо мозгов либо в Республиканской библиотеке КПСС, она же имени академика Вернадского, она же нынешняя Парламентская, либо уже только в «Академкниге» на Проездной.

Я пришёл и предложил в клуб для публичного прочтения и свои, изданные в Киеве книги.

- Позвольте, позвольте… А я вас знаю. Вы тот мечтательный еврейский мальчик, ростоклыш, который приходил к своей маме Морячке, которая работала на комплектовке в шестом цеху, где шили исключительно женские шубы. Конечно, это были шубы исключительно из искусственного меха, но между ними иногда случались и полированные шубы почто под натуральную норку, и даже сверхполированные, как бы под морской котик. Да и вы сами были как бы тем ещё редким зверюшкой, который раз в месяц устраивался спать прямо на шубах, пока ваша мать Морячка в ожидании времени комплектовки - того времени, когда надо было сдавать эти шубы из шестого пошивочного цеха на склад, рассказывала нам, цеховым закройщикам, о том, как в вашей жизни встретились словно оглохшие щипковые музыкальные инструменты: сначала скрипка, а затем к ней и гитара. И всё это потому, молодой человек, что это у вас не было слуха и играть на этих удивительных инструментах вам как бы по жизни не полагалось. Правда, вам предлагали играть на домбре. Так что позвольте вас сегодня спросить: вы так и играете на домбре? Нет?

А почему нет?!

Ах да, вы начали писать книги. Это тоже труд, вам же куда-то деваете деку своей души, и, кстати, где нынче находятся ваши душевные эфы.

- Какие эфы?

- Эфы души, эфы памяти… Ах, молодой человек, молодой человек, несите к нам свои книги, и мы их тут же фотокопируем на микропленки, и уж вы мне поверьте, эти странные детки тут же примутся их читать: страница за страницей, задавая вам самые неудобные и самые скрытые от других читателей вопросы, хотя знаете ли, они написаны у вас на лице.

Очень жаль мне, что сами вы так и не нашли ответы на эти подобающие вам вопросы и так и остались для себя огромным вопросительным знаком. Хотя, знаете ли, писатель, больше никогда не пишите о какой-то правде жизни. Лучше напишите о счастье: ведь нынешним детям так его не хватает. Ах, молодой человек, молодой человек, ищите себя в скрытых до времени уголках счастья, чтобы они начали звучать через эфы нашего непридуманого и по-настоящему горького времени…

Главный инженер швейной фабрики Полина Наумовна Перельман в ту пору была ярко крашеный блондинкой с броским титановым отливом и дерзким ярким характером, без которого она, простая киевская еврейка со специальностью экономист никогда бы не стала главным инженером.

Но при этом, в силу дружбы со своими подчинёнными: иранками, немками, болгарками и еврейками, умела себя преподнести воистину в духе, времени начиная от шляпок-таблеток с ажурной светлой вуалью до тончайших запахов каких-то особо советских духов, которые были с принятой для своего времени гаммой, в диапазоне от парадной «Красной Москвы" до деликатных духов «Дзинтарис», в которых преобладала особая, как я бы сказал сегодня, некая загадочная дамская спиртовость, которую могли себе позволить только женщины хирурги и главные экономисты. Но вот своих простых работниц-евреек она по-своему уважала, поэтому и мать к ней относилась как некой старшей сестре. Да и как могла относиться к ней простая совковая работяга семиклассным образованием, которая при этом была весьма привлекательной дамой из тогдашнего полусвета.

Но это особенно отмечалось за матерью только уже после работы, тогда как на работе она была едва ли не труженицей с Урала, тем более, что во время войны сама мать провела два года эвакуации на этом самом Урале, где стирала прямо в речке Урал бельё и порты раненых красноармейцев. Однако последующие годы чётко определили в ней некие столичные правила поведения по определённым социальным шаблонам местечкового простонародья, которые не всегда приветствовалась где-то там наверху.

Потому что, по фабричной версии Морячка числилась в разведёнках и была экс-женой давно спившегося и исписанного на берег моряка каботажного флота. Одним словом, когда окончательно запил Витькин отец, она стала пользоваться всеми степенями свободы, на которые давали ей её личные интеллектуальные и физиологические возможности. Об этих возможностях много и нехорошо у неё за спиной с удачи ли фабричные кумушки, но Тойбочке всё это было по барабану. Правда, случались дни, когда не только жрать не было в доме, но и просто корочки хлеба. Вот тогда-то мать бралась за меня, под предлогом что не с кем оставить не школьного пацана, тащила меня с собою на фабрику.

Однако, предоставленный сам себе, я уже к шести годам бегло читал сказочные переделки советского учёного переводчика Геннадия Волкова, известные в стране, как книги о волшебнике Изумрудного города. В том в городе было очень мало подробностей о реально заокеанской стране волшебника Оз. Ведь тот же океанский волшебник был и более демократичен, и более организован от корки до попки в области человеколюбия и истинного волшебства, тогда как наш был едва ли не двоюродным дядей самого советского Буратино в купе с папой Карло и Карабасом.

До сих пор не понимаю, как мне хотелось писать продолжение этой неопределённой белиберды, но только одна Полина Наумовна знала о моём тайном пристрастии и всякий раз, встречая меня на пороге машиносчётной станции, куда мать ежедневно отправлялась за суточными накладными, так вот Полина Наумовна, поступала воистину как некая ещё одна тётушка, которых и без неё у нас в семье было с избытком. Короче, она тут же по-приятельски спрашивала:

- Как дела, сказочник, о чём сегодня намеренный написать?