Веле Штылвелд: Попутчик, Нф-рассказ

Веле Штылвелд: Попутчик, Нф-рассказ

Веле Штылвелд: Попутчик, НФ-рассказ
© Ирина Диденко: На встречном курсе, графика

Юркий лори - утренний грузовичок предместной коммуны оказался на поверку широкофюзеляжным увальнем, за баранкой которого сидела вечно неуемная Клод.
Она была в скором преддверии бальзаковского возраста, носила гороховую жилетку и кепи, и в цвет им же - блузон, краги, лосины. Ни единой выбивки из предписанной гаммы, ни одной лишней детали. Пружинистые формы, пружинистая походка, пружинистые заколки на пружинистых локонах волос. Одним словом, умеющая и за себя постоять, и за перевозимых в Город попутчиков.
С попутчиками Клод никогда не была откровенна и ни разу не вела душеспасительный треп. Никаких курсов дорожных исповедников и душевных истопников для этого не заканчивала. Не до того было прежде. А теперь и подавно не до того.
С недавних недобрых пор на городских въездах стояли то кордоны, то разъезды, то блокпосты. И не понять даже зачем. Ведь зачем, в самом деле, когда в самом Городе дичайшая тишина!
А может именно потому, что. . .
Но это её не касается. Как не касается никаких попутчиков её собственная прическа с начесом. Не начес, а шаровая молния в рыжевато-огненных волосах. Чуть что не так в окружающем мире - полыхнёт шаровая молния, и, в довершение, хранящая её в себе, но тщательно скрываемая прической, и сама Клод.
А из-за чего?
Хотя бы из-за цвета самой гороховой униформы, так как водилам утренних грузовичков строго предписано облачать принадлежащие Системе тела в этот умеренный и не раздражающий общественное мнение цвет, с тем чтоб хоть на поверке вплоть до исподнего быть всегда только в одной дозволенной горчично-гороховой гаме.
Зато к цвету волос претензий не предъявлялось, если только они ещё от рождения выбивались из предписанной той же цветовой гаммы. Вот Клод и гордилась тем, что сама она от конопушек на носу до корней огненно-рыжих волос ничуть не соответствовала этой шутовской гороховой манной каше, тем невольно выбиваясь из этого всеобщего идеологического – намеренно тоталитарного свинства.
Попутчиков в Закрытый город, безо всяких вопросов, предписано было не брать. А о том, чтобы в направлении к городу шли пеше в предписании и речи не шло! Поскольку отродясь, за последние сорок лет ни единого пешего по направлению в Город так просто не шлялось.
Попросту шедших строго останавливали и фильтровали с одинаково печальным для них результатом бесконечные шлагбаумы, да ещё какие-то идиотские вертушки на блокпостах, да к ним всяческие весовые, со сканерными лазерными примочками и прочими новейшими ухищрениями.
И всё для того, чтобы ни пеший, ни конный в Запретный город не шастал.
Затянутая в гороховую униформу женщина-водитель Клод, являлась отнюдь не Системой, которая управляет всеми людьми, и которая изначально была обречена однажды до основания разрушится навсегда. Она была просто отменной водилой, для которой и была создана именно эта дорога. Да и о чём обычно думала Клод? Мол, знай себе, крути баранку, правь в заданном направлении, и ни о чём больше не думай.
На станции прибытия всем строго предлагают выйти из грузовичка - кузов с продукцией зеленщиков тут же выгружают и через придирчивые сортировочные отправляют в центральный распределитель, а пассажирам беспрекословно навязчиво предлагают пройти в Центр развлечений, где развлекают часами, предлагая тысячи аттракционов, но только без права выхода на территорию Запретного Города.
Здесь не было оговорки. По приезде в Запретный город все водители тут же становились недавними пассажирами, а, значит, бесконечно подозрительными гражданами – не товарищами. . . А между тем, в том же Городе давно уже было введено круглосуточное комендантское время.
Незадолго до его начала натруженный грузовичок с такими же гороховыми собратьями безропотно погружался на железнодорожную платформу и привычно отправлялся восвояси.
Вечерний конвейер развозок осуществлял его коричневый собрат с иже ему подобными. Развоз начинался с пяти вечера и осуществлялся до пяти утра. С первыми петухами за баранку бралась Клод и те, кто, проклиная порядки, был вынужден ошиваться на аттракционах, наравне с попутчиками в бездонном Центре продуманных развлечений…
Иногда, о радость, доблестным труженицам – здесь можно было выиграть одноразовое кружевное розовое белье. После этого розово и разово отмеченные удачей еще полжизни светились от счастья, но на том дело и кончалось…
Подноготная здешней Системы, состоявшей из «предместных коммун», которой принадлежит и грузовичок Клод и на которую работала она сама, заставляла отнести эту систему бы смело к разряду ретро, вспоминая отнюдь не Парижскую Коммуну, и не еврейский кибуц, а именно коммуну советского образца, где вполне очевидно, время с лихвой натерпелись многие ещё не усопшие представители нынешнего старшего поколения. Та Система безжалостно раскатывала в блин всех творческих, да и вообще нестандартно мыслящих людей, которых долгими десятилетиями обрекали на разнообразные «аттракционы»-пытки, по правилам которых должны волей-неволей играть все участники «поездки в город».
А пепел тех, кто не выдержал адских испытаний, надежно, «с концами» поглощала свалка истории… Впрочем, все эти параллели достаточно условны, и это порождает совершенно конкретное ощущение того, что все эти отвратительные «системные игрища»… поныне!
И о них водила Клод знала не понаслышке… В самом деле, сменились разве что декорации - то есть, вместо «идеологии» на талантливых людей давит теперь «мамона»: доллар, евро и прочие деньги, - и игрокам приходится с не меньшим трудом вытанцовывать на горячем песке, хотя и под иную, но все равно чужую «дудочку». И как раз в этом наблюдается главный признак ретро - возврат к прошлому, к тому, что уже было, казалось бы, утеряно навсегда, а вот всплыло же, черт возьми!. .
С пяти утра наступает время Клод и она вновь за рулём - с ветром в прическе, с песенкой в голове, с радушным гостеприимством утренней феи в униформе горохового шута, предписанного ей свыше. Ат, чёрт!. .
Попутчики. . .
Иногда их видишь в последний раз.
Редко кто из них дотягивает до ранга государственных преступников. Чаще это либо правдоискатели, либо далекие от политики бомжи. Миляги без определённого места жительства. Или бичи - бывшие интеллигентные люди из безликих поколений “дворников и сторожей”.
А ещё барды и инфантильные дурищи с холщовыми ксивниками и в выношенном котоновом хламье придорожном - та ещё публика: и споют, и расскажут, и выпьют, и прослезятся.
А уж если начнут показывать раны да говорить о постигших их злоключениях, то уж и за живое возьмут. Да только депортируют их обычно из пункта Б в пункт А без оглядки на заскоки да пунктики, дабы с утра они вновь всё начинали в охотку.
Однако из пункта А по второму кругу выходят уже немногие. Ведь сразу по приезде в Город всех их отправляют в залы пищевых аттракционов, где за каждый глоток колы,  за каждый кусок чизбургера,  за каждый пончик с горохом требуется платить избыточной верткостью, сноровкой и сообразительностью,  избытком элементарной физической силы.
Но поскольку большинство прибывших изнеможенные и усталые,  то вытягивают через такие расклады немногие.
А из пункта В - в пункт Д прошедших перечисляют по пальцам. Ведь, например,  требуется по раскаленному песку на дистанцию тридцать метров пронести коромысло с двумя вёдрами,  наполненными по венчики высокооктановым бензином. Чуть выплеск из ведра, как бензин тут же мгновенно вспыхивает и лижет испытуемому голые пятки. Победителю предлагается традиционно-разминочный стакан пепси-колы. Либо кока-колы. На выбор…
Выбирают, однако, немногие. Остальных с разной степенью ожога немедля выносят в травмпункт. С этими всё. Их судьбы более никого не волнуют. В лучшем случае их вылечат и занесут в реестр госдолжников, из которого они уже не вырвутся никогда. В худшем - они просто умрут от ожогов и будут кремированы в номерном крематории, откуда их пепел вывезут коричневыми грузовичками за Город для высыпки на Терриконы Забвенья, опоясывающие дальние городские предместья.
Те немногие, кто пройдёт столь непростую разминку, последуют на турникетный слалом, вся суть которого сводится к тому, чтобы от самого низкого турника постепенно и настойчиво перебираться на всё более и более высокие, не смотря вниз, не смущаясь всё более и более возрастающего проёма между поддоном игротеки и очередной перекладиной, чтобы от внезапно возникшего головокружения не сорваться на этот относительно мягкий поддон поверженным с круто поврежденными связками.
При этом, по замыслу устроителей аттракциона, перекладины турников повсеместно смазаны густым оливковым маслом. Многие неискушенные стараются слизывать сей полезный, но скользкий натурпродукт, но за каждым новым прикосновением к перекладине языком сами перекладины все более и более накалялись от допустимой температуры до невыносимой жары. К такой перекладине было невозможно прикоснуться, но не прошедшие до конца этот аттракцион не получали заветного гамбургера, внутри которого можно было обнаружить даже номерок на освежающий душ…
Но и здесь никто не был вправе рассчитывать на допущение к себе хотя бы малейшей терпимости. Бомжи были Городом нетерпимы, непереносимы, а посему в городские пределы недопустимы. Город их однажды просто изжил, и обретать вновь был отнюдь не намерен.
Именно поэтому даже тех, кого не остановит столь категорично требуемый всеми предписаниями душ - не обварит и не обледенит в столь весёлом разминочном своенравии ожидали многочасовые тяжкие сновидения с введенными в мозги электродами, источавшими жуткую психоделическую какофонию параноидальных авторов из числа тех, кто прошёл всё до конца.
Они-то и становились обладателями всяческих бесполезных "гранд при" по различным идиотским номинациям в черте Центра развлечений, которая становилась для них чертой оседлости и смыслом всего дальнейшего существования.
Прочих, несостоявшихся, не прошедших ежедневно с пяти вечера до пяти утра, депортировали в пункты А либо госпитализировали прямо за пунктом Е, либо увозили в зольные отвалы на Терриконы Забвения. Так было предначертано существующим порядком вещей.
Большинство из депортированных более никогда не выходили на трассу, ведущую в утренний Город, полный искушений и надежд, о несбыточности которых они знали отныне не голословно. Они шли в поднаем к трудолюбивым огородникам либо становились мелкими перекупщиками у зеленщиков. Тем и жили. Искалеченные и притихшие…
Каким же должно было быть положение Клод, смей она напрямую смело и честно заговорить с кем-нибудь из бомжей, людей собою же от жизни опущенных с протекторами в ушах, поскольку доходили до них уже не слова, а только понимаемые бомжами подтексты. Эти подтексты сидевшая за баранкой годами трудяга Клод натурально не ведала, и оттого ничем уже им помочь не могла. Смей бы она заговорить с попутчиками из бомжей.
Тех, кто уже прошёл проклятые аттракционы, не следует спрашивать о чувстве безнадежности, тем, кому ещё только предстоит пройти аттракционы впервые, — не следует дарить надежду.
Чуть сложнее с правдоискателями. У этих их обычно подзаборная правда, начертана прямо на лбу. В Центре аттракционов их так вот прямо в лоб и спрашивают:
“Какой-с правды желаете?”
Правдолюбы и правдоверы начинают вещать.
Тут-то им и предлагают по методу оратора Цицерона набрать в рот камней придорожных, а над плечом — левым ли, правым ли (по выбору) навесить острый дамоклов меч, а несогласных проорать о своём видении правды под всё ту же какофонию внешних звуков просто, зло и неласково кладут на аттракционное прокрустово ложе, где если и не усекают ни ног, ни головы, то вполне прочно дают почувствовать, как это делается при стеснённых жизненных обстоятельствами с прочими. . .
Иногда внезапно можно угодить и во прочие и тогда прости-прощай всё то, что имел, что смел и чем дорожил. Воистину, за что боролись, на то напоролись. А мосье Гильотен был весьма и весьма щепетилен, хоть и сам не уберёг головы. . .
И летят головы, и корнаются ноги. Их-то и увозят в полиэтиленовых мешках в ночные загородные кошмары (по традиции, уже даже не для высыпки на Терриконы Забвенья, а в излучины древних высохших рек) каурые да чёрные (хоть при выплеске фар одиозно-коричневые) вечерние грузовички, с мрачноватыми водителями с которыми сама Клод не пересекалась ни разу…
Буквально накануне Клод был явлен удивительный сон. Сначала этим сном словно обожгло кончики её пальцев, но затем – душу, и Клод осознала, что она оказалась последней со всего человеческого рода на оставленной людьми Земле.
Со всем прочим на планете было нормально. Кроме одного - на всей Земле она была её самым последним и единственным жителем, который бесконечные  дни, месяцы, годы жил только одними ожиданиями…
Сквозь этот сон Клод вглядывалась в светлые бездонные облака - удивительно чистые и до того вычурные, что казалось, с ними  происходит нечто анормальное: словно каждое отдельное облако имело свои собственные небесные кружева, и эти кружева создавали на небе беспорядочную сказочную чехарду, сквозь которую время от времени пробивались прямые солнечные лучи, тогда как иные из них, уже только разношерстным потоком достигали Земли в рассеянном состоянии…
Клод понимала, почему это происходит: ведь это люди навсегда оставили это волшебное чистое бездонное небо  и его Поднебесье. Такой была горькая плата вчера ещё земного человечества за устремление к звёздам. Туда, к звёздам  люди уходили за все те же прежде до боли знакомые облака, которые ныне набрякли и готовы были заплакать.
Потому что где-то далеко в стратосфере парили над землёй огромные орбитальные космодромы, с которых стартовали и уносились в далекий космос бесконечные сверх экипированные  экипажи всё новых и новых Звёздных экспедиций. Они и уносили с планеты людей прежде недозвездное человечество.
Всё новым и  новым грядущим исследователям галактик ныне одинокая, но навсегда не сломленная женщина Клод мысленно слала своё единственное послание,  и оно обычно звучало страстным зонгом:
- Домой…
Но, внешне казалось, что это был  глас вопиющей в пустыне, и она изменила свою всегдашнюю мантру. Теперь эта  мантра стала более емкой, ведь отныне Клод говорила:
- День-ночь,  день-ночь,  - как жуткий инь-янь, оставленного человечеством мира.
С тех пор Клод преследовал годы вновь обретенный сон. В нём были всё как прежде, и все её будущие надежды устремились в очередной новый день…