Веле Штылвелд: Птичий остров, фен-исповедь

Веле Штылвелд: Птичий остров, фен-исповедь

Вроде бы «Птичий остров» вчерне дописал... И вот что скажу, - записывать сновидения - полезно, а читать чужие сновидения, подглядывая в открытую - архиполезно! Уж вы мне поверьте, и тогда обучитесь слышать и слушать себя...
В очередном сне ворона склевала золотое обручальное кольцо. Оно перекрыло ей клюв. Теперь эта ворона могла только клевать мелкие крошки и молчать... Ворону с золотым наклювником стали называть мудрой, но сама она считала себя дурой - так лохануться и спрятать лакомый кусочек счастья у всех на виду, да притом ни похвастаться, ни проворонить... беда да и только...
Наше счастье у нас на виду, но каждый в чем-то своем лох... Потому что лох не мамонт, он не вымер... У него своя собственная омерта, свои вериги, свои житейские бестолковства, свой хоть и не золотой, но наклювник... С этого все и началось...
Вам случалось бывать на сопредельных реальности островах. Если нет, то не отчаивайтесь. Рано или поздно  и вас туда непременно вызовут, если вы примитесь реально страдать...  О своих ощущениях от пребывания на подобном сопредельном Птичьем острове я вам стану рассказывать постепенно... И пока не выложу всей истории, не отпущу эту историю на распост... Нет-нет, что вы!
Из присно живущих сегодня на Земле никто виртуально до времени не уходит... Правда, сон способен их как-то перемещать... только когда, как и точно куда, заранее не понятно. Положим, что из января в март  да ещё, на эти сопредельные реальности территории. Они словно возникают в густом холодном тумане. Но внутри - собственно там, на острове достаточно тепло и комфортно. Даже в вечно туманном марте...  А всё почему? Даже мне это пока что очень  сказать, хотя и самого меня давно уже мотает по всяческим сновидениям. Виною тому, как видно,  рано излеченный весьма приземленным житейским методом лунатизм.
Когда в детстве я просыпался где-то глубокой ночью в особом спецсанатории, чтобы побродить по козырьку щитового финского дома, под крышей которого прямо на полу у моей казенной, на сцепленных подматрасных пружинках кроватки по ночам лежал немалый кусок крепко промоченной мешковины, встав на которую, после невероятнейших лунатических прогулок и приключений,   я тут же пробуждался в странном холодном поту
С тех пор по ночам, уже окончательно засыпая, я ввергался в очередной чуткий сон, и непременно, путано и многотрудно, только через лучик некого очередного бесконечного сновидения, через лабиринты которого я мог пробираться  по этому сну к рассвету…
Так было бы и на сей раз, в канун луновласой старости, если бы не нахлынувшая на меня почти внезапная, но настырная зубная боль, которой я заболел в канун кровавейшего Евромайдана при поездке в Париж. Но это другая история... И о ней я расскажу как-нибудь позже.
Бесспорно, в тот день был туман. И в последующие дни тоже... Но вот только как он вдруг оказался именно в привычном для меня месте, через которое я обычно вторгался в иномировье? Обычно оно само следовало мне навстречу. И словно всасывало, ввергало, вносило... А здесь всё оказалось очень даже обыденно - холодно, неуютно и даже не постепенно. Я прочувствовал весь спектр входящих в меня предпростудных ощущений...  Я действительно зяб и грезил уже о пальто из интернатовского одеяла под иной, пропитанной  антипожарным раствором мешковины со вставками из детского вельвета... Сшил его когда-то очень давно в моем незабвенном детстве интернатовский художник-оформитель, да так и проходил нем очень далекую зиму, во время которой он увлекся рисованием силуэтов Мерлин Монро белой и серой гуашью на голубом фоне.  Эти открытки имели эротический подтекст, так как открывались неким тайным образом навыворот, оголяя лобковую опушку западной кинодивы в сером купальнике кролика... На той второй Мерлин внезапно оставались белые кроличьи ушки да такой же призывный хвостик, который озорным образом оттенял голую попу...
Такие авторские открытки обычно шли по десять рублей, хотя сам Валентин в дважды рождественскую пору с 25 декабря по 7 января - просил за них по двадцатке... Что и говорить, сексу в ту далекую пору не было, а рождественские эротические открытки были... И даже очень, и был Валентин - маленький, медальонно-демонический, и было, было, было...
- Не ностальгируйте, - вмешался вдруг маленький человечек. Я тут же признал в нём мастера Тхена. Того самого, который был норов+ым во всех прошлых моих сновидениях.
- Не ностальгируйте, и пальто Валентина вам ни к чему... Оно будет тесным на вас и на острове неуместным. Там выдают  паланкины для постояльцев. Все что вам надлежит знать и ведать - только то, что вы постоялец.
- Значит, как и всегда, как видно, потребуется ориентация на месте, и в потоке внезапно возникающих обстоятельств. Свои кортеж+и, свои жизненные переменные, свои житейские параметры…
- Да, да, ведь прежде вы преподавали школьное программирование?
- Нет, информатику с простейшими азами алгоритмического языка.
- Только не обижайтесь, в любом случае, вам привычно размышлять чрезмерно логически. Так что не перетягивайте одеяло сна на себя и всё будет путем... Вам, право, понравиться...
- Ну, разве что... - я согласился и закивал головой как фарфоровый китайский болванчик...
- Чай-чай, пейте цай! Это будет виртуозно логично!..
Говорили ли так, или так мне только казалось. Но мастер Тхен обычно замечал эту мою отмашку.
-Тогда просто следуйте в дом. Он на берегу. Это не первый дом на том берегу. Прежде вам снился некий подобный дом на юге Италии. Я туда доставлял ваших усопших и отъехавших на ПМЖ в США родственников. И как я вас тогда предупреждал, так и случилось... Ничего хорошего из этого так и не вышло.
И тут я вспомнил свой нездешний давнишний сон.
Двухэтажные бараки из ракушечника на взморье, где теперь проживают на Запредельном курорте баба Хана и дед Наум. Сегодня старик не по-земн+ому сердит, он едва ли не воплощение сурового еврейского Бога:
— Чем ты занимался в прошлой жизни?
— Пил. — Науму нечего мне ответить. Ведь я один из репатриантов из земного мира в мир Запредельный, а сам Наум — эмиссар по найму духовных рабочих то ли в Новый Вавилон, то ли в запредельный Нью-Йорк. Все вновь прибывшие живут в двухэтажных бараках, мое койком+есто на втором этаже, но уже сейчас требуется думать о своем насущном духовном пропитании, поскольку иное здесь больше не требуется, но требуется энергия, а в нашем бараке как раз срезают внешнюю проводку. Похоже, что и весь этот барак вскоре пойдет на слом.
— Так что, съезжаешь? Ну-ну... Этого и следовало ожидать. Эй, работнички! Приготовьте внучоночку моему топчанчик под черным крепом, перед дорожкой отоспаться и отдохнуть! И пусть не ропщет!.. С иными и не такое случалось... — под гомерические раскаты собственного хохота, старик удаляется, растворяясь в разом почерневших стенах. Оказывается, что до тех пор весь свет исходил прямо от него. Теперь о себе следует побеспокоится самому. Но вокруг непрерывный бег. Все бегут за эмиссаром, спасаясь от темноты, и только я сам почему-то слегка отсвечиваю, и потому замечаю, что именно на моем топчане оставлена сумочка моей американской тетушки Ады. Она — земная дочь Наума, эмигрировавшая в США еще в мае 1975-го... Очень странная атласная белая сумочка выполненная в виде девичьей попки в золотом обрамлении и с такой же позолоченной ручкой. Я открываю ее — зеркальце, не отражающее ничего, банкноты невидимых номиналов, две-три женские шпильки-невидимки и скомканный носовичек. Возможно, это ЗНАК. Я беру сумку и оставляю барак последним. Остаются только чьи-то голоса. Они скандалят до тех пор, пока не происходит полное разрушения нашего недавнего постоялого места. Теперь я и негры сторожим по ночам дом какого-то пришлого чуда-юда и его старой земной жены, той еще ведьмы. Она наведывается сюда редко, но как только наведывается, сразу увольняет весь спецперсонал, и от этого негры в страхе. Но этот страх так и не передается мне.
Мне просто очень интересно обнаружить ведьмино присутствие, но вместо ее самой по пустому замку бродит тень пришельца, дружелюбно говорящая с нами на непонятном нам, неземном вроде бы языке. Понимает её только один негр, бредущий сквозь мрак с длинным фонариком на перевес, но он любовник ведьмы и с нами держит дистанцию... Иногда он настолько обеспокоен поддержанием должной дистанции, что то и дело отпугивает нас своим длинным фонариком, выдавая его за инопланетный бластер:
-  Пуф, пуф, пуф... Дас ист фантастиш! Здаф-файтесь земляне, ффы обнаружены! Мы будем делать ффам немножечко ффольно!..
 В такие минуты мы вынуждены выходить за ограду дома и изображать из себя воров, в отпугивании которых укрепляется авторитет старого ловеласа. И всё же, это было столь необычно, что даже приятно. К тому же щекотало мое самолюбие, ведь во сне у меня с ними – ведьмами и неграми запредельно чужими уравнивались и уравновешивались некие житейские шансы...
- Ах, вы об этом, тогда в этом смысле, и этот сон вам явно придется по вкусу. Только не перебирайте его подробности на себя... Прошу вас, просто постарайтесь самостоятельно пережить в нем отведенное на это сновидение время...
- Так оно и будет, почтенный мастер, коль скоро вы не ограничиваете лимит столь быстрого запредельного времени...
- Тогда вперед. Когда потребуется, я вас найду! - и мастер сновидений Тх+ен растворился в воздухе, словно и не был.
Я же из недавно развернутой прибрежной мизансцены мгновенно перенесся на остров, по всему обозримому побережью которого, густо роились птицу. Завидев меня, многие из них сорвались с прибрежной полосы в небесное пространство, впрочем, такое вислое, что казалось - оно пожирает дол - и землю, и море... Алчно, тяжело, серо... По этому долу вдоль морской кромки бродил человек. На нем была экипировка бойца нынешнего АТО...
Вскоре он подошел ближе, и я его разглядел и узнал. Это был Обиженный_снайпер. Год тому назад он застрелил восемнадцать «ватников» и очень сокрушался, что за год боев из никто так и не похоронил:
- Дядя Веле, я их убил,  а они - своих за год войны так и не похоронили... Те сначала жутко раздулись, а затем сжухли и почернели... Так те к ним подносили спички и трупы, дядя Веле, вспыхивали  каким-то чадным осенним пламенем. Такое возникает, когда жгут листья. Вот я и не выдержал: трупы не листья, – и вот я здесь…
- А что дома?
- Там у меня привилегии. За квартиру минус триста, к психоаналитику отправили на психокоррекцию. А они – убитые, орали во мне до тех пор, пока их подельники не подожгли их как сорную траву. Оттого они сразу вспыхивали и горели, правда, недолго. Не прогорали. Затем к ним прибегали мелкие грызуны, а однажды подошли даже волки. Такие серые, жестокие, сильные. Но на волков выслали егерей. Били по лицензии. Волки - не враги. На них не требуется снайперов. А егерю чтобы застрелить волчью особь – сначала надо получить эту самую лицензию за тридцать гривен. Всё просто, оплата как тридцатью сребрениками. А ко мне все эти восемнадцать остановленных мной в бою всё лезут и лезут... Вот оттого я даже во сне в них постреливаю... Да вы проходите. Вы ведь как-никак свой... Так что вам в Домик. К нему не более пятидесяти метров. Правда, сплошь и рядом птичий помет... Но он, говорят, если высушить и перетолочь с цветом ромашки - омолаживает... Я хоть не проверял, но от забредших сюда барышень слышал. Правда, только, где те барышни. Да и в Домике мне неуютно.  Так что обычно сплю только в засаде. Прямо на берегу.
- А что, так и не куришь?
- В снайперской засаде – ни-ни… Да я и не пью... При бессоннице после выпивки впадаешь в сплошные кошмары. У иных крыша едет...
- А ты, значит, во временную отмазку, на Птичий остров?
- Отож... Да и вас самого, гляжу, сюда занесло.
- Та я ж за своим...
- Вот и я жду свояка... Но его достала ответка...  Оттого его всё нету и нет...
Прощаемся... По тропинке изгаженной бело-серым птичьим помётом бреду вдоль берега к Домику. Если судить только по количеству птичьего помета, то  здешних птиц должно быть видимо-невидимо. Но с птицами что-то не так. То ли кричат меньше положенного, то ли их не столь уж и много... Уточнить бы у местного егеря или хотя бы у того же мастера Тхена. Но мастер Тхен обычно немногословен. Похоже, он всё ему положенное сказал мне ещё накануне...
Там, где у самого меня прежде было неплохо — черный могильный камень. У этого камня я долго барражирую в своих собственных нелепых воспоминаниях, тогда как старик, ну да, - мастер сновидений Тхен  долго и терпеливо ожидает, пока я, наконец, освобожу ему свое место, чтобы затем очистить этот одинокого святой для нас камень от замшелости и обрывков душевной кожи, и только затем встать на молитву, в конце которой и он, подобно мне, начал поносить настоящее столь же, как и я, бранно и разно. Вот и всё. Он всего лишь мой Айк, моя собственная проекция из очевидного будущего. Как же я сразу в этом не разобрался? Теперь я со спокойной совестью навсегда выезжаю в Израиль, но на границе огромного беспутного СНГ для таких как я обученные местные подонки устраивают самые разнообразные провокации.
Мне такие козни устраивает некий экс-майор-особист, изводя меня до исступления самыми нелепыми допросами, опросами и расспросами, пока не случается мне у самог+о выхода из таможенной преисподни неожиданно получить из рук женщины в черном израильский дипломатический паспорт. И тогда я говорю мерзкому поганому хайеру свою последнюю на этой земле речь:
- Вот все вы постоянно спрашиваете меня: кто такой еврей, и насколько жив во мне этот самый еврей. Позволю себе ответить, еврей - это смысл и стиль жизни, ее содержание, это ни с чем не соразмеримая еврейская семья - мишпуха. В советских евреях обрезали религиозность кроваво... У Бабеля Исаака раввины мудрые, но не смелые люди, люди-улитки.... У простых киевских евреев - Яхве - это целый мир, израильтяне держаться в быту за Гошем, а вот баптисты и не евреи вечно держаться только за одного неведомого еврейству Иеговы, к которому простые евреи отношения не имеют.  Но им хватает и этой эманации Бога... Я родился в Киеве в еврейском доме на 30 лет раньше, чем пришли первые раввины нового времени, которые на Сидур пели религиозные тексты на мотив песни Гражданской войны: «по долинам и по взгорьям»... Так что не лечите меня, недруги и други мои. А мне пришло время спасать прежде написанные неопубликованные книги мои, чтобы и вы начали понимать нынешнее и советское еврейство обширнее и глубже... Но главное при этом  не растерять в мире близких, а с ними - цель и мечту...
Отныне я — рафинированный израэлит, ведь теперь все земные писатели — народные дипломаты мира, и поэтому я уже беспрепятственно покидаю совок, а увалень-майор попадает к подручных дел мастерам. Те только того и ждут, и тут же разбивают о майорскую голову совершенно теперь уже бесполезный наблюдательный перископ, после чего прямо на майорскую голову натягивают черный палаческий саван жертвы, в котором он еще сутки обречен смотреть ночные кошмары своего нелепого ужаса неприсутствия в мире.
Израиль встречает меня подвижными шатрами-кибитками, установленными столь тесно, что двигаться им некуда вовсе. Репатриантов в этих странных времянках ожидает их дальнейшая участь, о которой их могут известить ежеминутно, но пока еще никто разрешения своей участи не дождался... Мне помогает моя собственная давно усопшая мать, которая через местный передвижной и практически неуловимый банк получает в шекелях кредит на доверие. Вместе с ней обо мне печется мой вечный приятель-сапожник Гершель, который берется за дратву и чинит обувь всем вновь прибывшим в это странное место. Он не только знает, где можно достать на обувь новую человеческую кожу, но и регулярно набивает костяные колодки из костей бедуинов, которые те отдают ему сами за незатейливые безделушки... Нашивает и накладывает Гершель и протекторы, и уплотнители, и утеплители, и заглушки Души, смазывая их гуталином из человеческого жировоска и зольных отвалов Освенцима и Бабьего яра.
Поэтому теперь у Гершеля есть шекели, и он не унывает в этом бивуачном аду. Но вот очередь доходит и до меня: я желаю поселится у дочери в Ашкелоне, но мне говорят, что это не совсем обязательно, зато через банкометы выдают первую внушительную аккредитацию как уже признанному народному дипломату мира и большую пуховую подушку с подшитыми к ней двумя меховыми светло-поношенными тугими человеческими косами. Теперь эта подушка всегда при мне. Какая-то пожилая женщина показывает мне то инореальное  место, где уже сейчас заливается бетонный фундамент для моего нового дома. Мимо моей будущей обители вяло идут уставшие командос. Они усмиряли палестинцев, и вот те их тоже убили. Теперь и они будут бродить здесь в поисках национального и человеческого участия.
- Привет, поляк! - говорят мне они. Трудяга Гершель добывает, наконец, где-то жетоны на выезд из этого пестро-обустроенного сумасшедшего дома на Астроплане, называемого миром душевного обустройства. Он дан тем, кому на Земле так и не сумели убить его вечную еврейскую душу! Нет уж, лучше на Землю, в этот международный ад со всеядной ненавистью каждого ко всем и всех ко всякому, у кого еще есть Душа.
Я рассматриваю инореальные деньги… За такие же деньги в здешнем гаштете допиваются до человеческих земных риз егеря самог+о Сталина, а с ними и всяческие снайпера из земных отстрельных команд и пограничных войнушек, которые нынче так модны во всем земном эсен гэ… Даже переводить не надо с языка идиш на русский… Одним словом, каждому под язык чапаевскую таблетку номер пять… Ведь не зря говорят,  что прежде Василий Иванович был войсковым фельдшером и одной токмо таблетищей этой из коровьего дерьма лечил и от слепоты, и от глухоты, и от радикулита и пацифистского слабоумия… Ясный пень, каждый здесь убивал. Сейчас за виртуальные деньги вчерашние рыжие снайпера добровольцы пьют без  меры и совести. Исключительно за здешние виртуальные крутые жетоны.  Сами Жетоны выполнены в виде золотых пластинок разной формы. Где-то прежде я их, кажется, видел…Когда-то считалось, что именно эти разноразмерные золотые цукаты будут выполнять роль земных шекелей, но мир потребовал унифицировать мечту до всеобщего эквивалента — денег всех стран и народов. Стоп! Так именно все прежде и было от зауральской до алтайской Тартарии! Такие вот здесь дел+а бестелесные… Безформенные по сути.
Пока же Гершель решает поселиться в нашем с ним общем доме, чтобы подзаработать шекелей для освобождения с этого вязкого преднебесного Астроплана моей матери и молодых командос, которых убила историческая ненависть. К тому же теперь к дому тянутся бесконечные очереди Душ, чьи собственные тела давно сгнили в древних и новых земных могилах, и Гершель не останется без работы...
Домик деревянный, добротный, похоже, даже двухэтажный. Чуть смахивает на симбирский, ленинский. Похож он и на простой финский домик современной конструкции. И точно опорные перильца на втором этаже не резные ульяновские, а скорее метизные,сборные заводские. На втором этаже гостевые комнаты. Мне прислано безмолвное послание: - Ваш номер 8.
Восемь так восемь...  Поднимаюсь, захожу, нахожу свежо постланную постель, скошенное припотолочное оконце, сквозь которое проливается вечно утренний свет и всё... Небольшая ниша для вещей - раздеться, одеться, переодеться в домашний махровый халат, пижамные брюки и шлепанцы... Всё. Я вроде как дома.
Но вдруг проявляется мастер сновидения Тхен.
- Все обустроились? Все устаканилось? Вот и лады, но я вам не интендант и не квартирмейстер. Во всем остальном разбирайтесь сами. Я вам не Бог. Я просто здешняя эманация Бога, а вам еще только предстоит растить свои порушенные вселенские связи. Кому –  неделю, кому год, кому столетие, кому вечность. Вот такой для вас здешний комукакер…
Сам я гаразд сейчас сесть и рубануть нечто основательное с устатку, или хотя бы прикормить червячка, но на кухне мне предложили только  керамическую белую чашку с ровными ослепительно чистыми краями с туманоидным пойлом. А печенную картоху велели ждать... Такое меню, и к нему особые правила...  На кухне двое из ларца. То ли братья, то ли братские души, то ли унисекс-парочка...из  тех еще работных ребяток. А всё почему. У одного в личном владении отменный, складной финский нож для диверсантов, со смещенным центром тяжести. Такой и в тело входит как масло. И, как видно, прежде точно входил… Потому что нынче именно этим ножом на дровяных колотых палениях режет владелец ножа некие покаяния. Для этого расщепляет прежде наколотые дрова на дощечки, а затем режет до того времени, пока второй братец, из-за отсутствия такого же ножа не исхитряется и  не бросает эти дровяные дощечки, изрезанные бесконечными словами покаяния, точно прямиком на мангал, где там уже они пылают до угольев, на которых второй приятель непрерывно печет столь же туманоидный по виду и по вкусу картофель.
Случается, что тот первый, который таким образом кается, режет себе внезапно ладонь, и случается, что и глубоко,  и тогда его приятель посыпает раны своему прижимистому другу пеплом, в котором есть и от картофельной шелухи, и от спеченных на костровье палений... Таким образом, целятся раны, а картофель так никто и не чистит, хотя у дома криница чистой воды, а на кухне бездна всяких кастрюль...
Под крики прибрежных птиц наконец-то ем так-сяк испеченую на мангальных угольях картошку, которую сызмальства не люблю. За что любить, когда в интернате наблюдал многократно пакгауз кухонный с ослизлым картофелем, который растекался по рукам картофельной затхлой сукровицей и вызывал приступы тошноты. Эта тошнота осталась во мне навсегда. С тех пор, сколько бы ни был сухим с виду картофель, я ему не верю и подозреваю в рожденной гнилости...
По дому сомнамбулой бродит седая девушка (женщина (старуха)), которая всё время зябнет. Я словно слышу её внутреннюю мантру: "Холодно мне холодно", и не желаю понимать - отчего. Но она сама демонстрирует у стола свои посиневшие руки и тут же жалуется...
- Я всегда умудряюсь терять одну из двух варежек. Обычно – «Кельвин Кляйн». Это традиционные рождественские варежки. Мне их дарили с детства. Затем я шла лепить снеговиков, и варежки промокали. Затем бабушка одевала эти мокрые варежки на аккуратные маленькие баночки из-под яблочного, вишневого или сливового пюре. Но иногда от печного тепла одна из двух баночек взрывалась, и бабушка выбрасывала тогда и банку, и варежку. Так у меня оказывалось много многоцветных варежек, но всегда только по одной штуке… Но затем наступила эра баночек из-под пепси-колы. Это были очень аккуратные жестяные баночки, но с ними любил играться чисто по-ребячески маленький чау-чау. Он и загонял обычно одну из двух баночек в какой-нибудь крайний угол.
Это только  у людей в комнате четыре угла, а песик всегда искал пятый угол... Когда десять, а когда и сорок минут...  Не верите, тогда откуда же это московское: «сорок сорока церквей»... И что главное, все до единой – «у чорта на Куличках». И даже не потому, что московские, а потому, что  попросту из жизни загрёбной, под себя жадно гребущей...
- А чему вы, барышня, удивляетесь... Это ж от имперского аппетита, переходящего в вечный собачий голод. Да вы ешьте, ешьте. Картохи на всех хватит. Хотя у меня вся эта печенная хрень уже давно в горле стоит. Я бы и пюрешку подъел, так вот ведь он чорт несговорчивый, ножичка не дает...
- А вы не чертыхайтесь, пожалуйста. Мне и без чертей холодно, холодно, холодно...
- Так вы выпейте чаю, - предлагаю я неожиданно. - Вон ведь здесь в чем закавыка - каждому своя кружка керамическая положена.  А к ней набор пакетиков заварок всяческих да еще разнотравий... Хошь - чай, а хошь чеброк пей без устали, пока не согреешься...
- А если внутри холод стоит... Что тогда?
- Тогда это к нему. Вон видишь, он режет молитовку на сосновой дощечке... Поговори с ним разрадит, - советует картофельный дока…
В это время сам я тянусь за своей полюбившейся белой чашкой и замираю - вся она в странных выщербинках и надолбах гористой рельефной формы.
- Это что еще за вычурная хрень-дребедень, - произношу сквозь зубы – - Это что еще за вычурная хрень-дребедень, - произношу сквозь зубы – сцепленым зубным скрежетом воистину  негодуя...
Река качает берега, как взморье Птичьего острова качает низко-свинцовое, словно приплюснутое мартовское небо... Под ними случается всякое... То прогремит сухим кашлем надломленный болью выстрел. Это опять кто-то убит. Условно. Во сне невозможно убить, во сне возможно любить... Если только отыскать соразмерность... А её ни черта здесь нет!.. Нет, как вам покажутся эти двое, которые "унисекс"... Они и обряжены в черно-синее спортивки с фиолетовыми бобочками-топиками... На одном - бобочка, на второй - топик, но сейчас оба в оранжевых куртецах, столь же вздорных, как они сами... Или этот Обиженный снайпер - он убивал, а похоронные команды не шли плотно за ним, или просто за ним... Зато шла в виде свиного гриппа очередная испанка... Дожимать инфекцией сразу не убитых... Прошли годы, прежде чем она интернировала всю планету очередным коронарным вирусом, который «ковидом» кличут… Король Матиуш первый, «туман восемнадцатый», «ковид девятнадцатый»… Нет, он вошел в историю, как двадцатый…
Всегда хотел  узнать: почему и для чего люди носят фотографии в кошельке? Или вот еще справки всяческие о том, что ты привит на ковид и при этом не Вечный жид…
- А сам ты привит, почему так боишься коронавируса?
- Вирус постоянно мутирует - так зачем же мне прививаться?
- Потому, что когда все будут привиты, мы вернёмся к нормальной жизни.
- Но ведь вирус постоянно мутирует….
- Да что б ты сдох, антиваксер гребаный! Ты убийца, из-за тебя старики умирают!
- Вс+е умрем…
И то верно,  в моем сне такие несносные сущности как бы уже умерли… Или квантировались… И прошли квант-переход, как истинные квантонавты…
Или вот эта моя белая керамическая чашка. Странная она - потому что вдруг буквально на глазах снова стала аккуратно овальной, без надолбов, а мастер Тхен принес нечто достаточно продолговатое, словно в целлофановой упаковке... Упакована, между прочим, как отстоявшее свое новогодняя квартирная ёлка. Позвал меня в комнату «номер семь», той, что за нынешним корольком Матиушем вторым значится,  - помочь снять оберточную упаковку. Чтобы никакого полиэтилена... Зато сплошь  какая-то белая желейная вязкость, а всё равно - лед. Хотел начать отбивать отдельными кусочками, но мастер Тхен только строго изрек:
 - Не смей! Не смей прикасаться, ко времени они отопреют сами…
Молча стал вслед за немногословным мастером наблюдать, как оттеплевала чья-то примороженная жизнью душа... Сначала из-под ледяной шубы просветилась серая горлица, чуть светлея, и, только затем, постепенно укрупняясь, стала голубкой, а затем в ее вытянутой шейке просветилась болотная трясогузка, из которой  и образовалась белая лебедь со сложенными крылами... Я обмер... В комнате стало парко...  И стремно... Лебедь, оттеплеваясь и едва ли не грозно отплевываясь, превратилась в высокую тонкокостную девушку с мечтательными чертами лица... В руках у девушки  и была та самая ущербленная многократно кружка!
- Ну, эта вещица тебе ни к чему! Во сны нельзя проносить контрабанду! Хватит вам одной кружки на двоих!
- Так это она мою кружку щербит?
- А то... А, может быть, это ты срезаешь с кромки вашей кружки порывы её души?
- Так они ж болезненные... - возмутился я.
- И я о том, - внезапно согласился мастер Тхен, - но вы разберитесь... или-или... А пока на прогулку!
И вот мы бредем к дальнему пирсу... И, похоже, что единственное, что нас объединяет - это наша несоразмерность... Седая девушка, внезапно отогретая в Домике, зябнет,  - она опять занята самоедством, «двое из ларца» думают о своем: он - о том, что на сей раз вырежет на поленце, а она, как соберет золы после печения очередной порционной дозы картошки, на случай, если он обрежется своим режиком... на присыпку…
Так и идём... Я за самоедкой, постепенно  замерзающей зябко, затем за нами бредут эти двое, затем - сжатый человечек со снайперским карабином, затем мастер Тхен. У него Дар - собирать озябшие д+уши, у него миссия - отогревать или хотя бы определять человеческую несоразмерность и что-нибудь с нею делать... Не просто делать... целить!! Не просто целить... Врачевать...
- Почему здешние птицы столь странны в своем поведении? - неожиданно спрашивает Она  у своего Его с вечным ножичком исповедальным. - Почему они столь вольготны и так свободно в небе парят, что порою кажется, что целого неба им мало. Но как только опускаются на берег - тут же начинают нагребать лапами песчаные дюны и строить из них строго определенные колеи, из которых уже не вырваться ни влево, ни вправо...
- Потому, что они - люди, у которых вырвали д+уши... Или скорее д+уши, так и не пожелавшие возвращаться в людей. Там в дальнем сарайчике у мастера Тхена я их видел.
- Кого ты видел? - внезапно всполошилась Она.
- Их, вчерашних людей, - осторожно ответил Он. - Они как куклы, только уголки губ у них чуть отвисли. А так они даже теплые... Но словно подвешенные... В пространстве... Я как увидел - +обмер. А они даже не шелохнулись... И один даже умудрился не донести печеную картофелину ко рту. Она так и замерла у него в руке...
- Вот видишь,  - вспылила она. - Я же тебе говорила, что и ты однажды замрешь со своими молельными дровяными дощечками. Отдай ножичек, я хоть раз картошки пюре сварю... Я же помню, как ты прежде любил картофельное пюре...
- Я бы рад бы... Но только дал себе обет... На десять тысяч молитв всемогущему Проведению направить меня в будущем...
- Да какое у тебя, идиота, будущее... Резьба на дровах... А их уже и на выпечку картофельную не хватает...
- Так ты тогда и не пеки, всё равно половина картохи сгорает, обугливаясь в угли...
- Масло ты мое масляное... Тогда точно от голодухи помрем... Ведь кроме картохи здесь только птицы. Да и те, как сам ты мне говорил - души! Души несъедобны...
- А пюре хоть здесь будет настоящим?
- Клянусь! Только ножик отдай!
- В Домике отдам.
- Не отдашь! Или сейчас, или никогда - сдам свое тело, повешу его в сарайчике, а сама в гагары уйду!
- Эй, ты так не шути... Так уже было... Одна здешняя чайка - это твоя недавняя подружка - Люси. Помнишь, ей всё казалось, что у неё  деформировался маятник души, и её утром тянуло в вечер, а вечером в утро... Так я её там видел, в сарайчике том. Так по сих пор и качается слева-направо, а эта чайка все время по своей колее точно, хоть и спотыкаясь, но  за тобою идет...
- Ну, а если ты даже про Люси знаешь, почему ножик не отдаёшь...
- Боюсь, что этот снайпер выхватит его у тебя и перережет всем нам горлянки...
- Ему для этого даже в Домик не надо заходить...
- Тогда держи! - внезапно говорит он и передает ножик ей в руки... И это хорошо. Значит, сегодня на обед будет пюре... Такие дела, кюре... Такие дела, мастер Тхен... Такая  между ними явлена соразмерность...
- Да, теперь я их отпущу, - внезапно говорит мастер Тхен, - а вот Люси  возвращу на их места со своего сарая. Не я её туда отправлял. Не мне и держать там эту стряпуху. Так что и о печеной картошке, и о пюре можешь забыть... Впереди день разносолов!
Со словами мудрого старика взмыла в небо чайка, и растворились в пространстве "двое из ларца" - Он и Она.
Вы когда-нибудь пытались передавать состояние сна прямо во сне. Как по мне, это как бы после политического шоу Матвея Ганопольского резво переключиться на чуть подвяленный нынешний англоязычный молодежный рок и постараться врубиться. Это нечто. Для тех, кто изнутри получилось всё последующее  днем стряпухи Люси... Где она доселе была, вы как бы помните. Как чайка её сумятещейся души влетала в её тело обратно - неведомо. Но вот стала греметь огромным оркестром кастрюль и сыто аранжировать в Домике собравшихся жрачкой, хавчиком, просто сытостью... Ели до отвала. И замершая душа с потерянными в пространстве возрастов варежках, которые сушились то на маленьких соковых баночках, то на баночках пепси-коллы, непременно у печки, непременно падая за печку, от чего растеряшку всё время била и била дрожь…
Стал захаживать на хорошие сытные столы и Растревоженный прошлым снайпер, но уже без снайперского «скорострела» и защитной лохматой сетки, одной из тех, которые вязали киевлянки и гости столицы на площадях древнего города в марте 2014 года. Он перестал что-то в себе менять и просто ел - сыто и много... Просто отъедался... Просто разговаривал с Люси о всяческих предъявственных событиях и мелочах, которые для них обоих начинали быть всё более и более значимыми...  Не одобрял трудяга-снайпер только выщербленный вариант нашей  с вновь оттаявшей на двоих кружкой, и всё время убеждал девушку выбросить из головы дурь с зазубринками на кружке...
- Мне, говорил он, - после первого убитого «сепера» захотелось ставить зазубринку на стволе. Но ствол был какой-то зарубежный, особой спецпартии, нас очень просили безо всяких излишеств на стволах, и всё же резанул. Первую и последнюю отметку. И почему-то стало неловко... «Сеперы» и говорили по-русски, и жили как бы бок о бок, тогда как ствол точали где-то в Германии... Не хорошо получалось. А пропускать эту сволоту было нельзя. Так что все последующие семнадцать держал только в уме...  Когда прибыли эти двое из ларца, я у того, что Он, не Она стал просить ножик и часами рисовать им на песке все до единой 18 зазубрин. Но эти отметки смывало море, а местные птицы там ещё очень не скоро начинали ходить...
Затем я каждую ночь стрелял ровно 18 раз в сторону моря. Правда, где здесь взять-то патронов! Нажимал на курок и отрывисто цокал языком... Получалось жутковато и страшно похоже, но затем, мне стали подыгрывать в моей страшной игре птицы... Тогда-то я и понял, что это не птицы, а души... Подлетая под прицел, они падали на кромку берега самыми настоящими человеческими силуэтами...
- Вы мне еще окрошечки не плеснете?.. И вот тот кусок кулебяки передайте, пожалуйста... Ну, да... Измотался я... Изнемог... Глаза давно уже высохли, а их всё не хоронят... То же мне аники-воины - идти против нас без похоронной команды. Это же не по-человечески... А Люся - человек! Она кушать готовит... И знаете как, да что говорить... С любовью... И ещё с чем-то особым... С соразмерностью к моим аппетитам и вкусам... Я даже жмурюсь...  А хмурюсь только тогда, когда вижу щербатую чашку... После «градов» весь Донбасс словно отщербатили, отщербинили, ошкерили, оторвали... Вас, собственно как, девушка зовут?
- Ингрид.
- Пожалуйста, Ингрид, пробуйте пить из красиво отвальцованной чашки. Это же так вам соразмерно...
- Как и вашему партнеру... по чашке, - осторожно прибавляет раскрасневшаяся стряпуха Люси...Мы снова отправляемся на дневную прогулку...
- На сей раз с вещами! - строго предупреждает мастер Тхен.
У меня с Ингрид одна на двоих вечно новая без единой щербинки белая керамическая чашка, у Люси в руке - рука снайпера, впереди всех нас идет вечно зябнущая... Она первая ступает на дебаркадер. Справа от неё расположены банка из-под пепси-колы со свекольной варежкой кельвин кляйн, справа - стеклянная баночка детского сокового питания с напяленной на неё варежкой  кельвин кляйн слонового цвета. Озябшая печально вскрикивает:
- Нет, вы только подумайте, вы только подумайте! Варежку слонового цвета я потеряла, когда мне было шесть лет, а свекольную - когда мне исполнилось двадцать! Вы теперь понимаете? Я так и осталась навсегда телесно несоразмерной! Правая сторона тела у меня вечно детская, а левая сторона тела почти уже старческая.
Тут-то я и вспомнил где и когда ещё в студенческие годы однажды повстречал эту женщину. У неё был редкий дар ограждать мир от нарастающего безумия, у неё была миссия пересилить себя и подарить миру собственную несоразмерность души. Она училась петь и ваять, спорить со своей хворью и утверждаться на земле духом. Ей было отведено очень мало времени, но она успела промелькнуть в судьбах множества киевлян, являя участь, сострадание и внося соразмерность даже в самые несуразные сны... Как же её только звали...