Веле Штылвелд: Сага о марсианском посланнике

Веле Штылвелд: Сага о марсианском посланнике

Мыслеформы: самому себе на заметку от себя же чуть прежнего. Больше камней, чем на обретенной жизнью литературной ниве я более не встречал: ни от обстоятельств, ни от людей. Фабулу повествования отыскивать сложно. Нет, как вам покажется тот очевидный факт, что где-то в Алжире, в самом центре пустыне Сахары во времена недавнего французского колониализма в конце сороковых годов разбился марсианский корабль. Или, вернее сказать, космический зонд, но с выжившим астропилотом. Вы, наверняка, о том не слышали. А вот местные охотники-триглодиты - те да, не только слышали, но и от взрывающейся приземлившейся капсулы отволакивали беспомощного длинноногого марсианина.
Вот и выходит, что сюжет этого внешне примитивного рассказа – всего лишь рефлексорная реакция. Тут я вынужден был употребить этот термин еще и потому, что именно мне предстояло отреагировать на как-будто бы случайное сновидение, возникшее словно из окрестного ноосферического ссора.
Привычно пребывая на универсальной для всех поэтов волне, я как-то прежде даже связывался с ним, и вот тогда мне вот что он неторопливо поведал. Прежде всего, о пилоте тамошнего космозонда. Он прибыл на землю в статусе Хранителя то ли Традиций Солнечной системы, то ли Наблюдателя с правом проведения локальной коррекции, то ли неким иным Макаром, но автохтоны Сахары его приняли за своего. И дышал немного, и пил и того меньше, и крепок был, и вынослив, и не стонал при явном ощущении дискомфорта, и чин, как видно, прежде имел немалый, но дал наколоть у себя на груди некий местный слоган, и при этом терпелив был до предпоследнего хрипа. Так и появилась на груди у него наколка, набитая надрезами кончиком грубо выкованного копья.
С тех пор и жил про глаза в Сахаре, а за глаза, то и дело по всей Земле куролесил: принимал дела, карал непокорных, журил бестолковых, являлся в сны тем, кому надлежало в очередной раз вести вперед человечество.

Там во сне в один из дней моего счастливого советского детства мы с ним и познакомились. Он даже, помню, представился:
- Нган: туарег и марсианин по совместительству, - и предложил свое покровительство. В детстве же все мы, земные весьма доверчивы, вот я ему и доверился. Хотя и говаривала ворча бабуле Хана, что именно из-за таких в прошлом случались соляные столбы. Но у меня самого к тому времени к Нгану такое доверие образовалось, что строгое ворчание старенькой Ханы раскалывалось об это доверие как грецкий орех о камень преткновения.
 -  Мудрец, - обычно говорил я ему, хотя,  впрочем, такая кличка в Сахаре не прижилась.  - Ты сейчас на меня намекаешь, -  спрашивал я его о своем очередном жизненном затруднении.  - А?
- Да нет, что ты. Кабы я намекал, то тебя бы уже давно в мышеловку глупости заманил.

Вот Нган и научил меня мысленно волочится с ним по Земле, и с тех пор, где только с ним я не побывал, в каких ситуациях ни был, но всегда получалось выходить чистёхонько сухим насухо, поскольку особого участия мое сегодня бы сказали виртуальное присутствие не требовало. Здесь уж точно по-жречески: пришел, увидел, растворил с самом же себе все доопытные априорные предощущения.
Но при этом опыт копился и однажды Нган возвел меня в ранг Дервиша, да с тем до времени и распрощался. А я на годы остался на Земле в одном из самых тоталитарных её уголков - тупо репу чесать. И вот что еще. Реальных земных туарегов-триглодидов  впервые увидал в экскурсионном уголке тунисской Сахары только в 2008-м году. А до тех пор я страшно завидовал Тартарену из Тараскона, но только до октября 2014 года, когда воочию увидал реальное нашествие туарегов в Париже.

В том месяце у них там был сильный наплыв, потому что караваны верблюдов, груженных чем-то вроде песка из самых продвинутых прежде допустынных промышленных зон перекорячили мирную доселе пустыню, превратив ее в тихий кошмар.  Такое вряд ли случалось уже лет двадцать. Кто-то их навел, конечно, на очередные карты некого пустынного пейсатого Пири Рейса, но подобные планетарные поиски прежде  не случались в наших краях.
Но в ту пору, вы только представьте, я уже сам успел получить от Нгана сан планетарного Дервиша, и после того просто оставался тупо и бесполезно сидеть, почесывая репу, не в самом приглядном для себя уголке планеты Земля. Однако, это Нган настоял, чтобы я здесь и оставался для чистоты планетарного эксперимента. Хотите узнать, а что было-всплыло в последующем, тогда, добро пожаловать – нхат пси зордак, и ответное лаутроп в мир бредущих по пескам караванов памяти.
Но вот какая незадача: в последнее время прочитаю, проштудирую, распланирую все по часам и минутам, а делания нет. Не могу себя заставить выполнять свои же планы. Что это? Майский синдром или что-то еще? Попробую ответить. Майский синдром, это когда у одних напахивается на грядках спина, у других просто пухнут мозги, а у третьих, обычно Учителей, разламывается на части, уставшая за прошедший учебный год душа, или что-то вроде того.
Где-то рядом лежат обломки Времени. В точке исхода из временного портала в бесконечно глухой тишине протекает квази-Эра отшумевшей бездны эпох. Об этом уже не однажды сообщалось. Континуум фактов принимает перегрузку потрясения на себя, и выход в осуществлении протекает с незримой болью, и тогда происходит выход за границы реальности – окончательный или нет, но непременно энергетически тяжкий.

Он происходит почти всегда, и только в некоторых случаях является безболезненным. Тогда как в прочих воистину происходит Нечто! В этих случаях каждый выход за грани реальности – это как мощный удар под дых, мгновенное потрясение, одно из тех, после которых прежняя привычная жизнь уже кажется медленной смертью.
На сей раз за границей Времени Дервиша поджидало пятеро подростков. Они получили право посетить его земной урок информатики. Эти чернобыльские дети усопли в первые годы после аварии на ЧАЭС. И их желание побывать на уроках у Дервиша, скорее уже только последняя блажь безвременно усопших. Кто же из нас в чем бы-то ни было в прежде своем не блажил? Вот и они блажили в том, в чем школьная информатика так и не стала частью их жизни.
Первое, что обнаружилось во времени, это тротуар. На нем, сразу возле ларька начиналась земная реальность. Тротуар уводил под мост, в густую тень ощущения воспоминаний чего-то знакомого, но до времени уже забытого напрочь. За чертой межпространственной светотени, в трещинах проступившей реальности был расчерченный жесткой поволокой ночи асфальт. Ноги пришедших запутались в окаменевшей здешней траве, сквозь которую стали проступать менее черные, почти серые тени прибывших из небытия. Но перспектива Времени все еще была смазана, и за ней возникшие тени и скрывавшиеся за ними пришлые иношельцы были еще иреальны.
Впрочем, все подспудно ощущали, что это просто идет какой-то урок, и во что это выльется, было пока непонятно.
По сторонам возникало нестойкое плетево линий, перелитое в контуры зеленоватого ртутного света в двух шагах или в двух парсеках от времени Бытия.