Венецианская лазурь

Глава 8

— Не знаю, милый. Не знаю, и сказать ничего нельзя. Спина у девчонки цела вроде — с переломанной она бы столько не прожила. Ноги разбиты. На правой гноиться пошло — если дурную кровь не унять, придётся до колена отрезать, а это и здоровый мужик может не пережить. Лихорадка у неё, сознания до сих пор нет… А и в разум придёт, бог весть какой встанет и встанет ли вообще. Вот ты, Журка, скажи — ты свою кралю танцоркой любил, поскакушкой, а возьмёшь ли девицу, которую до конца дней на руках носить? Если не встанет, она и дитя не родит, и как с женой с ней нельзя будет жить, чтобы не зачала. Будь она нашей веры, я бы к ней Добрую Смерть позвала. Да и так скажу — если обезножеет девка, и сама смерти попросит, я ей не откажу…

Юрась со старухой вдвоём сидели у ложа больной. Мацька снова позвали в княжьи хоромы — пировать и веселить свиту сурового Рогволода. Юрась заикнулся было спросить, как старый скоморох сможет шутить. Мацько скривился нехорошо и ответил, что ненависть — лучшая приправа к ядовитому языку. Пусть считают, что у холопа столько же чувств, сколько у кошки блудливой. Пожалеют потом, ох пожалеют, рыжий кот запросто красным петухом обернётся. Старик немного пришёл в себя, но в глубине блёкло-голубых глаз проскальзывала безуминка.

Ружа за четверо с половиною суток ни разу не открыла глаза. Она с трудом пила с ложки, точнее глотала попавшую в рот воду. От неё пахло скверной, ужасом и болезнью. На переломы удалось наложить лубки, только раны не заживали. Старуха милосердно взяла на себя самый грязный уход за больной, но Юрасю хватало и того, что он видел. Вместо красавицы, щебетуньи и легконожки — измученное, тающее на глазах тело. В какой-то момент он испугался, что любовь умрёт, задохнувшись от смрада. Юрасю были противны кровавые тряпки, которые раз за разом выносила старуха, волны липкого пота и слюни по подбородку. Чтобы справиться с мерзостью, он гнул себя тяжким трудом, вычистил всю халупу, сам перестирал вещи, чтобы всякий раз класть под больную свежее и укрывать чистым, стряпал кашу и щи, бегал на торжище в поисках самых трав и снадобий, которые просила старуха. И молился, молился, молился… может это Христос покарал его за кощунственную икону?

— Эй гляди-ка… — баба Яся дёрнула паренька за рукав.

Юрась увидел — личико Ружи заострилось и раскраснелось, мелкие бисеринки пота покрыли кожу:

— Что это с ней?

— Началось, — удовлетворённо проворчала старуха, — часа за три решится, будет жить или помрёт. Шёл бы ты погулять, малыш, а не то вас двоих разом хоронить придётся. Я с Мораной сама поборюсь, мне тут лишние не нужны.

— А ты не… — Юрась не договорил.

— Нет. Не бойся. Разве если сама попросит.

Юрась наклонился поцеловать горячую щёку. Бессмысленные синие-синие глаза раскрылись и глянули на него, не узнавая.

— Ступай, ступай! — подняла его баба Яся, — может и выживет твоя лада.

Тихонько притворив дверь, Юрась вышел на улицу. Воздух был свежим и влажным — прошла гроза. В ярком солнце красовалась молодая листва, шустрые ручейки несли вдоль дорог вороха белых-белых сброшенных лепестков. Малышня из соседних домов упоённо плескалась в лужах. Прошла пузатая молодуха в белой рубахе и распахнутой на круглом животе понёве — некрасивое, курносое лицо женщины лучилось счастьем. Проехал на толстом мерине княжий тиун. Пробежался звонкоголосый разносчик: подружки-дружки, рррраскупай пирожки! Из чьего-то окна пахло гречневой кашей с грибами, из чьих-то дверей вытолкали пьянчугу. Жизнь продолжалась.

Ноги сами привели Юрася к высокому берегу Двины, где они с Ружей не раз сиживали в лучшие дни. Случалось, он засыпал, положив голову ей на колени, млея, когда любимая гладила его по волосам. На шумливую, шаловливую Ружу редко находил тихий стих, но когда ей хотелось быть нежной — никакое железо не выстояло бы против этого шёлка. Они обнимались, лёжа в густой траве, целовались, пока не распухали губы, изучали друг друга с жадной неловкостью. Будь хоть кто-то из них поопытней — непременно случился бы грех, но невинность удержала их в чистоте. Обнимая подругу, он шептал: я останусь с тобой навсегда. Из любого далёка журавли прилетают весной на родные луга. Так и я из любой разлуки вернусь к тебе… Юрась стиснул кулаки. Навсегда — до первой размолвки? До первой болезни? До первой беды? Седмицу назад он думал, что готов отдать половину жизни, чтобы вторую провести рядом с милой. Нынче же — Ружа может умереть. Может, уже умерла… Язычники давали обеты на собственной крови, он же христианин. Юрась прочёл молитву и, положив руку на медный крестик, поклялся: выживет Ружа, буду водить её как жену, и почитать как жену до смерти — даже если придётся водить её под руки. Если умрёт — другой жены не возьму, постригусь, как Георгий, в монахи. Охотники знают: подстрели журавлиху, журавль так и будет возвращаться в пустое гнездо один. …А к Мирославу Рогволодовичу отдельный должок копится…