Весенние голоса

Весенние голоса

Ольга Сергеевна просыпалась тяжело. Сознание с трудом пробивалось сквозь липкий сон. Солнечный зайчик на стене возле кровати светил путеводной звездой в ускользающей реальности. Теплый майский ветер трепал старую кружевную занавеску, то надувал ее парусом за окном, то возвращал в комнату повисшей тряпкой, и от этого колыхания солнечный зайчик, как маяк, то ярко вспыхивал, то угасал тенью. Совсем, как память Ольги Сергеевны, которая в последнее время изменяла ей.

Мысли ворочались в голове неуклюжими, толстыми кроликами и разбегались в разные стороны. Только детство она и помнила хорошо. Трудно забыть такое счастливое время. Солнечный зайчик, распахнутое окно, занавеска на весеннем ветру – это тоже из детства, такого далекого, что и не верится, было ли оно и она ли – та девочка, что стоит посреди просторной гостиной, со стен которой свисают тяжелыми полотнами гобелены и блестят матовым золотом портреты суровых предков, неустанно следящих за ее шалостями. Ольга Сергеевна закрыла глаза.

Вот она, маленькая девочка, стоит посреди большой комнаты, залитой солнцем, и играет с котенком китайским зеркальцем в черепаховой оправе. Она пускает солнечного зайчика по полу, и котенок гоняется за ним, задрав хвост. На передних лапках у него белые носочки, на задних – гольфики, а на грудке – белая манишка. Оленька запускает зайчика на стену, и котенок крутит головой по сторонам – ищет пропажу. Белые усы топорщатся вокруг розового носика, а серая мордочка у него такая уморительная и умилительная, что так и хочется его зацеловать и затискать, но нельзя. «Косточки у него хрупкие, сломаете ненароком. Да и блохастый он наверняка. Наталья Петровна будут ругаться, что вы его в дом притащили», - няня недовольна и все время хочет вынести котенка во двор. Наконец, котенок находит зайчика и ловкими прыжками вскарабкивается за ним по гобелену на высокую стену. Она снова опускает зайчика на пол, и котенок несется за ним вниз, как с горы. Оленька, довольная, хохочет. Ей нравится дразнить его. И только няня Маруся все ворчит и ворчит, запрещает ей играть — котенок оставляет зацепки на старинном гобелене. «Я папеньке вашему, Сергею Николаевичу, расскажу, что не слушаете меня», - грозится она. А котенок прижился у них. Долго жил, а потом пропал куда-то. «Помирать, наверное, ушел» - сказала Маруся, и только много позже Оленька узнала, что его разорвали охотничьи собаки. Жалко.

Как давно это было! Нет, что-то другое она хотела вспомнить, что-то такое же милое... Да Бог с ним! Это тоже чудесное воспоминание. Ольга Сергеевна прикрыла глаза, и скоро сон сморил ее, размыл границу между настоящим и прошлым, и она снова оказалась в том счастливом, солнечном дне 1904 года, когда восьмилетней девочкой играла зеркальцем в черепаховой оправе в гостиной родительской усадьбы. За окном, радуясь предстоящему лету, без умолку трещали птицы. Во дворе пышными гроздьями раскинулась сирень и зацветал любимый мамин кустарник с уютным и смешным названием «чубушник»[1]. В воздухе пахло счастьем.

Дверь комнаты, где Оленька играет с котенком, открывается и в проеме появляется мама. Судя по ее лицу - с какой-то очень хорошей новостью. От сквозняка окно с громким стуком распахивается настежь, ветер подхватывает занавеску и треплет ее на ветру. Мама, шурша по полу голубым платьем, спешит закрыть окно и после короткой борьбы с занавеской захлопывает его и оборачивается к Оленьке с заговорщицким видом. «Завтра мы даем бал и тебе позволено присутствовать на нем!» - сообщает она, присев перед Оленькой. От счастья Оленька хлопает в ладоши и прыгает вокруг мамы. Завтра она снова увидит, как танцуют родители! Мама, довольная сюрпризом не меньше Оленьки, смеется, чуть откидывает голову назад, и солнце попадает на серьги. Они вспыхивают и искрятся, как фейерверки, что устраивали на Оленькин прошлый день рождения. Оленька влюбленно смотрит на маму — какая она красивая и добрая, настоящая фея! Даже без волшебной палочки умеет выполнять ее желания. Мама обнимает Оленьку, и Оленька обвивает ее шею руками и вдыхает теплый жасминовый аромат духов.

Счастливый сон сменился кошмаром. Какой-то злоумышленник постоянно перемешивал в ее голове цветные слайды счастливой жизни с черно-белыми ужасами. Ольга Сергеевна застонала, глаза под тонкими, морщинистыми веками забегали, пытаясь не видеть, не вспоминать тот день, когда юродивая приживалка произнесла страшные слова, ставшие пророческими.

Их кухарка Фекла с разрешения родителей приютила в доме худенькую старушку — юродивую Анисью. И однажды, незадолго до революции, Аниська, дурачась и смеясь, предрекла всей семье раннюю смерть и только Оле, которой в ту пору исполнилось уже четырнадцать, пообещала писклявым голоском: «А ты, девонька, одна из всех выживешь и жить будешь дооолго, ооочень дооолго! Всех переживешь! Детей своих похоронишь. Да только помрешь в нищете и безумии». Оле стало страшно, и она заплакала. Анисья же, став вдруг серьезной, подошла к ней вплотную, вгляделась в ее глаза так, что Оленька похолодела и оцепенела перед ней, и без всякой дурашливости устало сказала: «Не бойся, девка, нужда — не самое страшное. А слабоумной станешь в девяносто пять лет. Сильный ангел стоит за тобой, бережет тебя, на крыльях чудом пронесет мимо всех бед», — и снова рассмеялась - громко и пискляво. Поди разберись – напугать хотела, пошутила или правду сказала. Фекла рассердилась и прогнала юродивую. Аниська же как пришла, так и ушла, беззаботно пританцовывая и напевая тоненьким голоском: «Скоро все погибнем, скоро все помрем». А Оля так и стояла, окаменевшая, пока Фекла не прижала ее к своему мягкому, дородному телу и не утешила: «Да не слушай ты ее! Дура она сумасшедшая! Я ее больше не пущу, а то вон, видишь чего – наливки с утра тяпнула и давай языком молоть что попало! Нужда тебя ждет, все погибнут… Ага! С чего это все погибнут-то? Какая такая нужда? Ну, сама подумай? Тьфу на нее! Забудь! На-ка лучше, ватрушку скушай!»