Ветер, кровь и серебро

Ветер, кровь и серебро

В глубине тонущего в темноте просторного зала сидел Вожак. Он упирался локтями в щербатую поверхность стола и сверлил собеседника тяжёлым взглядом из-под густых нависших бровей. Их лица освещала одна единственная чадящая лампа с жиром, хотя оба неплохо видели и в темноте. Напротив него расположился старый Шаман. Совершенно седой, с вылинявшей шерстью. Не знал бы рун да не общался с духами, давно, наверное, ушёл бы в поля вечной охоты. Но жизнь как-то держалась в дряхлом теле, и старик подслеповато щурился в неверном свете, перебирая узловатыми пальцами длинные подвески из звериных зубов и перьев, которыми украсил свою одежду. Чтобы каждому было ясно — не просто падаль на последнем издыхании еле свои кости тащит — идёт Шаман племени… Как будто кто-то в относительно небольшом поселении оборотней мог его не знать, включая совсем ещё несмышлёных волчат.

Несмотря на скверный характер, Шаман был полезен. Он часто мог угадать, где именно в лесу устраивать охоту, приманить добычу. Предсказывал, хотя и с попеременным успехом, погоду, да и просто много знал, поменяв опыт на почти выпавшие некогда острые зубы. Он долго под разными предлогами отказывался брать ученика, справедливо опасаясь, что, научившись всему, молодой волчонок просто подвинет его с тёплого места рядом с Вожаком. И ему перестанут отдавать самую нежную печень и другую требуху из дичи, пойманную в реке рыбу и прочие дары, положенные Шаману.

Обычно осторожный и вкрадчивый, похожий чем-то на дикого кота, Шаман в этот раз вломился в дом Вожака довольно шумно, и сразу потребовал отправиться немедленно в Зал собраний, чтобы обсудить нечто важное. Зевая, Вожак поднялся с расстеленных шкур, махнув рукой встревоженным жёнам, про себя обещая всё-таки врезать, если старик просто пытается набить себе цену. Но в итоге сон сняло как рукой. Потому что Шаман утверждал, что со дня на день к ним пожалуют упыри, и их будет очень много. Тьма. До стольки считать не умели ни Шаман, ни Вожак. Лучше бы уж снова пришли какие-нибудь люди или какие другие твари, коих по земле шаталось великое множество. Пускай и не часто, но бывало, что тревожили покой затерянного в бескрайних лесах селения. Гости редко являлись с добрыми намерениями, но у племени всегда хватало сил, чтобы отстоять своё право жить здесь. Духи были к ним милостивы, и год за годом племя, хоть и медленно, но росло.

Кого Вожак не жаловал особенно, так это упырей. Справиться с ними было трудно, их толстая серая кожа плохо поддавалась зубам и когтям оборотней, а вот тонкие иглы клыков, торчащие из гнилых ртов этой нежити, с лёгкостью пронзали шкуру, в считанные мгновения вытягивая кровь, а вместе с ней и жизнь. И самым страшным было, как ни странно, выжить после укуса. Потому что если упырь не убивал, то мог заразить своей чёрной кровью, и тогда жертва корчилась в муках, становясь то зверем, то жуткой нежитью, кидалась на своих же в безумии. И приходилось обрывать эту бесконечную агонию, вонзая в сердце крепкий деревянный кол. Такой участи Вожак никому из своего племени не желал. В деревне было много детей и женщин, и быстро отправить их куда-то не представлялось возможным. Переговоры с соседями о том, чтобы их принять, явно займут больше времени, чем у них есть.

— А нет ли способа как-то отвести Тьму отсюда?

Но шаман только грустно покачал головой. Руны, выжженные на костях, ясно говорили: великое бедствие, кровь, тьма, смерть. Всё это указывало на кровососов, и какой-либо защиты руны не показывали, сколько он не бросал их возле огня, под плывущим едким дымом скармливаемых пламени снадобий. Да ещё, как на зло, приближалось новолуние, самая тёмная ночь, когда оборотни чувствовали слабость, а вот упыри, наоборот, набирали самую злую силу.

— Плохо, — Вожак задумался. — Эйн. Я знаю, ты здесь. Не думаешь же ты, что отец совсем потерял нюх. — Старший сын вождя неохотно выступил из тени и поклонился. Он был сильным, рослым парнем с буйной гривой тёмных волос и желтоватыми, как у многих оборотней, глазами. — Утром, с восходом солнца, собери воинов на поляне перед Залом. Будем думать. Сколько, говоришь, у нас есть времени?

— До новолуния два дня, — прошелестел Шаман. — Скорее всего, они явятся после заката.

Эйн снова поклонился и исчез так же бесшумно, как появился. Несмотря на ещё достаточно молодой возраст, оборотень уже успел побывать в нескольких стычках и считал себя полноправным воином Стаи, которая обосновалась в этом месте так давно, что этого не помнили и самые старые волки. Даже Шаман ничего не мог об этом сказать, хотя Эйн спрашивал. Он с детства был любопытен и совал свой нос много куда, за что бывал и бит, и покусан. То, что он был сыном Вожака, его ничуть не спасало. Молодому волку хотелось узнать обо всём, что было за пределами деревни, а вот прочие его сородичи до удивления мало интересовались хоть чем-то, кроме бытовых дел и примитивных удовольствий.

Всех развлечений и было, что ночные охоты Стаи, сборища, на которых взрослые пили кислую дурную брагу и пели старинные заунывные песни. И изредка — летние костры, которые затевала немногочисленная молодёжь, заигрывая и устраивая шутливые поединки ради восхищённого взгляда какой-нибудь из юниц. Которой потом можно будет поднести собственноручно сплетённый венок с одуряюще пахнущими ночными фиалками и получить в ответ или мелкое кислое яблоко, означающее отказ, или, что более приятно, горсть сладкой лесной земляники или другой ягоды, означавшую согласие провести короткую летнюю ночь подальше от шумных сверстников. Если после этого волчица понесла — её брали в жены. Если же нет — это было не обязательно, и каждый мог выбрать себе другую пару, уже надолго.

Новости взволновали Эйна не на шутку. Подумать только, упыри… И уже так скоро. Он верил в мудрость отца и силу воинов племени. И сам был готов встать плечом к плечу, рвать чужаков хоть руками, хоть клыками, пока они не уберутся восвояси или не падут до единого. Вот только никогда раньше он не видел Вожака настолько мрачным. И даже духи не сообщили Шаману путь к победе. О том, чтобы пойти домой и завалиться спать, не могло быть и речи. Он просто не уснёт. И Эйн отправился туда, где было его личное убежище, где он чувствовал себя лучше всего.