Водяная баба

Водяная баба

Закат догорал, у горизонта слабо тлели отсветы поблёкшего зарева. Дунин любил это время перед схождением ночи, когда воздух ещё прозрачен, в вышине разлиты причудливые краски – от бледной, чуть желтоватой зелени до лиловой синевы, все звуки и запахи кажутся острее, а в легком ветерке, несущем душистый жар опалённых дневным зноем трав, сквозят первые струйки вечерней прохлады. Он полулежал на боку, подперев кулаком щёку, и следил, как взмывают над костром и меркнут в сумерках искры, превращаясь в невидимые глазу пылинки золы, как вьётся над тонким пологом дыма неутомимая мошкара. Трещали поленья, тихо вздыхала степь, пели цикады, сонно фыркали лошади, и жизнь казалась привольной, бесконечной, как небесная даль.

Антоша, должно быть, чувствовал то же самое. Он откинулся навзничь и, заведя руки за голову, глядя на пятнышки звёзд, проступающие среди редких волокнистых облаков, шумно вздохнул всей грудью:

– Господи, хорошо-то как!

Пастух Ермолай, плюгавый мужик с сивой бородёнкой, сидя спиной ко входу в шалаш, помешивал в котелке крупяную похлебку и рассказывал Антоше старые семейные предания. Про Долдона и дочку кузнеца красавицу Лукерью, про Лошадника и цыгана-конокрада, про Бычка и проклятый клад, про Хромого Барина и его соседа, отставного генерала, который едва не отсудил себе этот выгон и чернеющий в отдалении Чёртов лесок, и про генеральшу, летавшую ночами на помеле. Дунин слушал и уносился мыслями в детство. Какими дивными, загадочными и страшными казались им с братом и эти истории, и кустистые заросли вокруг заброшенной беседки, и тёмные чуланы в старом родовом доме, и комната матери, в которую, будто в святилище, дозволялось входить только по праздникам, и одичалый сад, не говоря уже про Чёртов лесок с Ведьминым озерцом, служившим, по уверениям дворовых, приютом всякой нечисти.

У каждого хозяина Дунинской усадьбы было своё прозвище. Последнего, Аркадия Михайловича, Антошиного деда, в последние годы звали Шатуном. Он вставал до рассвета и шёл слоняться по деревне, забредал во дворы, заглядывал в окна, подолгу стоял у околицы, смотря вдаль… "Как-то меня назовут, – подумал вдруг Дунин с непонятной тревогой. – Я тут безвылазно уже три года и до сих пор не нажил имени. Нет во мне, что ли, никакой особой приметы?"

– Прадеда вашего, барчук, – говорил Ермолай Антоше, – нарекли за буйный нрав Диким Барином. Двух жён он в могилу свёл. Как из усадьбы выезжал, девки да бабы, кто помоложе, в подпол прятались. Коли с охотой скакал, мог в угаре все нивы вытоптать, а уж сколько гусей и уток подавил – не счесть. Раз с пьяного глазу устроил пальбу по деревенскому стаду. Пастушонку дробиной по уху чиркнуло. Мужики тогда хотели идти усадьбу жечь, да побоялись. Больно лют был дед ваш, – Ермолай из-под рваного засаленного картуза блеснул глазом на Дунина, – на расправу. Порол сам, своей рукой, и не раз запарывал до смерти. Силён был, что твой медведь. Деду моему, Архипке, глаз выбил.

– Так Архипка Кривой – твой дед? – удивился Дунин. – Помню его.

Ермолай вынул из-за пазухи кисет, свернул цигарку и поджёг запаленной от костра веточкой. Вспыхнул во мгле огонёк, потянуло ядрёным самосадом. Дунин вздохнул, ощущая в груди сосущую пустоту, и полез в карман за папиросами.

– Дикий Барин охотник был ярый, кутить мог неделями, любил скачку без седла, но жаловал и рыбную ловлю. Только тихий и делался, когда с удочкой сидел. Так вот дед мой был при нём по этой части. Каких лещей они на Круглом озере добывали! А в наших озерцах леща словить – это суметь надо. Да что лещи! Хотите я вам про водяную бабу расскажу? Вы-то, барин, верно, слыхали уж, а барчуку любопытно будет.

– Ну! Ну! – Антоша от нетерпения приподнялся на локтях. Белки его широко распахнутых глаз блестели горячо и влажно, как у готового сорваться вскачь жеребца.

– Что ж, рассказывай, – проронил Дунин.

И Ермолай начал:

– Услыхал раз Дикий Барин от мужиков, будто завелась в Ведьмином озерце баба водяная.

– Русалка, что ли? – спросил Антоша.

– Нет, барчук, русалка то русалка. А эта вроде каменных баб, какие по степи стоят.

– Что ещё за каменные бабы?

Ермолай удивился:

– Да вы, барчук, неужто не видали? Они ж тут повсюду.

– Изваяния из песчаника или известняка, – пояснил Дунин. – Идолы, поставленные древними кочевыми народами. Изображают в основном мужчин, но в народе их прозвали бабами. Одна, помнится, тут неподалёку торчала, возле кургана, в котором Бычок клад нашёл. Там потом всё распахали.

– Точно-точно! Аккурат перед тем, как с молодой барыней несчастье случилось, батюшка ваш велел каменную бабу свалить. А она уж дюже здорова была. Тяжеленная, не своротишь. Мы её соломой обложили и подожгли. Глыба от огня раскололась. Так, по частям, и уволокли. А барыня молодая расстроилась. Лучше бы, говорит, в усадьбу свезли. Да как тут свезёшь…

Дунин докурил папиросу в три короткие затяжки, швырнул в костёр и, глядя в пламя сузившимися глазами, оборвал Ермолая:

– Ты про водяную бабу рассказывай.

– А я об чём? – удивился тот. – Дед мой, Архипка, через эту бабу и окривел. Сказывали про неё: стоит на дне посередь озера. Глубоко, не донырнёшь. И видна только ночью, при полной луне. Выгребешь точнёхонько на серёдку, а она там – как живая, и вся светится.

Многие пытались её достать, да ни у кого не вышло. Слава у Ведьмина озерца дурная. Народу в нём перетопло больше, чем во всех наших речках. Ну, у Дикого Барина взыграло ретивое. Как же это, говорит, в моём владении такое диво, а я не знаю! Надобно бабу эту из воды достать, потому ежели сияет от лунного света, то не иначе как из золота сделана или из серебра.

Велел он деду моему лодку снарядить, багор, сети, верёвки. Весь пруд обшарили – ничего. Барин говорит: "Ночью поплывём". Архипка давай его отговаривать. Куда там! По уху так схлопотал, что после всю дорогу помалкивал. Знал себе, на весло налегал.

Отплыли подальше, остановились. Луна светит, как оглашенная. Дед решил сперва – чудится. Присмотрелся: ан, и правда, блестит что-то под водой. Дикий Барин кричит: "Багор давай!" У Архипки от страха руки отнялись. Сияние-то было далёко, а пока смотрели, очутилось под самой поверхностью. И багор не нужон.