Волчий хлеб

Волчий хлеб

1

В соседней избе до надрыва ревел младенец. Лес, вторя его крику, исторгал никогда не повторявшуюся злую песню. Шелест листьев становился то человеческими голосами, то звоном колокольчиков. В такие ночи, когда бушевал Вой-Ветер, никто не спал. Малые детки, звериные или человечьи, рыдали как один, предчувствуя беду. Злобный дух не просто пугал песней, он каждый раз уносил с собой малыша. Сколько Рута себя помнила, деревенские всегда после таких ночей недосчитывались цыплёнка, а то и телёнка. Но старики всякое говорили, а потому после захода солнца ребятишек не пускали не то что во двор, а даже к окнам.

Когда Рута была маленькой, больше всего боялась ночей Вой-Ветра. Прятала голову под подушкой, а уши ещё и ладошками закрывала. Сама мысль о том, чтобы выглянуть из дому, заставляла её сжиматься под одеялом в дрожащий комок и обливаться семью потами.

Вспомнив прежние страхи, девушка села в кровати, отдёрнула занавеску и прижалась лбом к стеклу, вглядываясь в темень. Теперь-то жить попроще стало. Главное что? Ни  грибов, ни ягод лесных не есть, деревья рубить лишь те, к которым тропы сами выводили, печи топить только сушняком и валежником, дичи не бить, в лесу не сквернословить. Если лес не злить, то и вовсе ничего плохого не случится.

Точно в насмешку над Рутиными мыслями, у калитки промелькнуло белое. “Да прошёл просто кто-то”, – успокоила себя девушка. В следующее мгновение в окошко постучали.

– Дай хлебушка! – раздался с улицы голосок.

Рута так и похолодела. Лет пять назад, когда умерла бабка, девушке снился раз за разом сон про то, как покойница сидит с ней за одним столом на поминках и жалуется, что на угощение поскупились. Ровно таким же голоском жалуется, писклявым, будто кто-то по стеклу ногтями провёл.

– Деточкам хлебушка дай! – заплакали снаружи. А потом в окошке показалась голова, белая, беззубая. – Мне только хлебушка, я сразу и уйду.

Чудище исчезло. Рута хотела было крикнуть отца, но голос от испуга пропал. А в голове всё звенело: “Хлебушка, хлебушка”. Делать нечего, как бы страшно ни было, а если кто из леса просит, лучше не отказывать. Рута тихо пробралась на кухню, взяла хлебец и вышла во двор. Положила хлеб на поленницу и убежала домой.

Тут бы ей, как в детстве, накрыть голову подушкой и уснуть, но вечно ведь любопытство сильнее и страха, и сонливости, и благоразумия. Девушка приподняла уголок занавески, принялась ждать. Не успела луна и на чуточку сдвинуться с места, как рядом с поленницей появилась беззубая голова, обернулась белой лисицей. Встала на задние лапы, передними сжала хлебец и протиснулась за поленницу.

Рута так и просидела до утренних сумерек. Перед самым рассветом её сморила беспокойная дрёма. Но и той не дали насладиться: казалось, только девушка закрыла глаза, а уже отец в полный голос зовёт их с мамой. Тревожно так зовёт.

Потирая глаза, в которые точно песка насыпали, Рута вышла во двор вместе с матерью. Они дружно ахнули: рядом с отцовскими сапогами возились два волчонка. Неуклюжие, большелапые, шерсть свалялась в покрытые грязью сосульки.

– Папа, папочка, можно мы их оставим? – взмолилась Рута.

Как только волчата услышали её голос, тут же сели, навострили уши и уставились на девушку. Будто удивились, что их ещё и не оставить могут.

2

Говорили, что если кто убьёт зверя из леса, то кровь на руках до смерти не отмоет, хоть до кости будет тереть. А потому приблудных волчат не посмели обижать. Только вот и в лес таких малышей вернуть – то же самое убийство. Решили пока оставить в сарае, а потом вдруг лес сам и заберёт? В углу постелили прелую солому, в глиняную миску налили молока, а рядом бросили старое шерстяное платье, чтобы подкидыши не околели.

Целый день волчата проспали, прижавшись друг к другу, точно в материнской утробе, а как только ночь залепила чернотой щели между досок сарая, сразу проснулись. Крепкий широкогрудый щенок обернулся вокруг себя и стал синеглазым мальчишкой. Самым обыкновенным – две руки, две ноги. Его тощий братишка тоже крутнулся и уселся на солому в человеческом обличье.

– Это ведь точно та самая девочка, Арен? – сверкая зелёными глазами-светлячками, спросил он.

– А то! – отозвался крепыш. – Не зря же нас сюда дядюшка Оро привёл.

– Да уж… – худой паренёк втянул носом воздух, напитанный запахами сена, сырой земли и мышиного помёта. – И пахла она точно так, как хлебушек, что мы съели.

Арен грустно посмотрел на брата. Беспокойный ещё с рождения, когда ради материнского молока слабому малышу приходилось протискиваться между крупными наглыми волчатами, Иль и сейчас крутился на месте, не зная, куда деть свои длинные человеческие руки.

Им обоим, единственным, кто выжил из помёта убитой Вой-Ветром волчицы, досталось только по половинке хлебца – человеческой еды. Поэтому каждый из братьев стал человеком только наполовину и останется таким навсегда. Если только…

– Давай поклянёмся, – предложил вдруг Арен и крепко сжал запястье Иля, – что до конца жизни такими Руте не покажемся?! Будем её волчатами, она никогда не узнает нас людьми...

– И ни за что не разлучимся, – закончил за него брат, накрывая руку Арена своей.

– Да. И ни за что не разлучимся. Клянусь.

– Клянусь.

3

Волчата росли лишь немногим медленнее, чем поднимается тесто, оставленное в тепле. Ели за четверых, а резвились и вовсе за целую стаю. От Руты они не отходили с утра до самой ночи. Она на ручей бельё полоскать – и волчата бегут рядом, она в хлев коровам воды подать – а братцы уже встречают её в дверях. Худенький вечно вертелся под ногами: то за подол ухватит, то утащит из-под руки тряпку, которой Рута окна протирает. Успокаивался, только когда его по спине погладят или за ушами почешут. А крепыш вёл себя степенно, никогда не мешал, сам не приставал. Но когда девушка между делом находила минутку приласкать волчонка, радовался чуть ли не больше худенького.