Волчонок

Волчонок

Выпей – может, выйдет толк,

Обретёшь своё добро,

Был волчонок – станет волк,

Ветер, кровь и серебро

Мельница, «Оборотень»

Леон Лебренн никогда не умел находить себе друзей. В приюте, куда он попал после смерти матери, несколько отпрысков знатных, но обедневших родов были его товарищами по играм. Вместе с ними юный Леон тайком удирал в город, по ночам подолгу перешёптывался, мечтая о несбыточном, став постарше, бегал на речку подглядывать за купающимися девушками, но никого из этих мальчишек – осиротевших, никому не нужных, как и он сам – не мог бы назвать своим другом. Ни вихрастого долговязого рыжеволосого Жиля, у которого всегда наготове была какая-нибудь едкая шутка; ни пухлого, розовощёкого и всегда чем-то напуганного Луи; ни смуглого черноглазого Франсуа, который, несмотря на текущую в нём не то гасконскую, не то цыганскую кровь, был голосом разума для всех остальных.

Друзей у Леона не было, а вот врагов имелось предостаточно. Нередко мальчишки, а порой и воспитатели отвешивали язвительные замечания насчёт его происхождения. «Бастард», «ублюдок», «безотцовщина», «мать нагуляла на стороне» – это и многое другое Леон не раз слышал и от сверстников, и от взрослых. Последних он просто прожигал яростным взглядом, с первыми же дрался нещадно, разбивая в кровь свои кулаки и чужие носы, не боясь сталкиваться с двумя-тремя противниками, в том числе и с теми, кто был старше и крупнее его. Из-за этого многие мальчишки его наполовину побаивались, наполовину уважали, и в приюте Леон получил прозвище Волчонок – за вспыльчивый нрав и за то, что в драках не раздумывая пускал в ход зубы.

За драки им влетало от воспитателей, но редко, потому что мальчишки устраивали стычки только в отсутствие взрослых, да и доносчиков среди них не было. Разбитые носы и губы, синяки под глазами и ссадины на теле они, опуская глаза, объясняли неудачными падениями, и воспитатели чаще всего делали вид, что верят. Никому не хотелось разбираться, что в очередной раз вызвало ссору у этих неугомонных чертенят.

Никому, кроме отца Рене, приютского священника. Потом, много позже, уже повзрослевший и возмужавший Леон понял, с кем так схож отец Рене – с Арамисом! Во время пребывания Леона в приюте священнику было лет сорок, он обладал почти женским изяществом, тонкими чертами, светлыми кудрями, в которых едва-едва начала мерцать седина, и большими, обманчиво спокойными голубыми глазами. На взгляд Леона, он был слишком смазлив и манерен, и не было ничего удивительного в том, что Арамис при их коротком знакомстве вызвал у капитана королевских гвардейцев необъяснимую неприязнь. Помимо внешнего сходства, он тоже был священником и носил имя Рене! Впрочем, Арамис при всём своём лицемерии (называл себя священником, а сам заделал внебрачного сына!) и любви к интригам отнёсся к Леону как истинно благородный человек, и это притом, что Леон Арамиса заколол!

Отца Рене благородным назвать было никак нельзя.

Впоследствии, вспоминая своё детство в приюте, Леон понял, почему у многих мальчишек, к примеру, у того же Луи, отец Рене вызывал дикий страх, до одури, до дрожи в коленках и стука в зубах. Нет, священник не кричал на них, он вообще очень редко повышал голос, тон его чаще всего был мягким и ласковым и лишь изредка становился строгим, но дети знали, что кроется за этой показной заботой и якобы кроткой улыбкой.

Отец Рене порол их нещадно, за любую, даже самую незначительную провинность, со смаком выбирал орудие наказание, как гурман, оценивающий вкус изысканного блюда, – что сегодня выбрать, розги или ремень? И каждую порку он сопровождал проповедями, ещё более жуткими от того, что он произносил их совершенно спокойным голосом: «Покаялся ли ты, сын мой?», «Признаёшь ли свою вину?». Многие мальчишки плакали и умоляли священника сжалиться, думая, что он пощадит их, если они раскаются, но отец Рене был непреклонен. Бил он подолгу, и впору было поразиться, откуда столько силы в его обманчиво хрупком теле, как он может одной рукой удерживать сопротивляющегося мальчишку, а другой наносить ему удары. Иногда он заставлял мальчишек считать наносимые удары вслух. Иногда бил до тех пор, пока не устанет рука. Словом, отец Рене был невероятно изобретателен в своих методах воспитания.

Но самое мерзкое было не в избиении – уж десяток-другой ударов розгами можно было выдержать. Самое мерзкое начиналось после, когда очередной наказанный мальчишка, сорвавший голос от крика и тихо всхлипывавший или кусающий губы и из последних сил сдерживавший слёзы, сползал со скамьи, а отец Рене откладывал орудие наказания и спокойным, будто не произошло ничего особенного, голосом говорил: «А теперь подойди, сын мой, и обними меня».

Позднее Леон так и не понял, был ли отец Рене одним из тех извращенцев, что творят ужасные дела с детьми под прикрытием своей рясы. Скорее всего, не был – во всяком случае, никто из мальчиков ни о чём таком не рассказывал. Возможно, отцу Рене просто нравилось чувство власти над более маленькими и слабыми существами, чем он сам. Возможно, он чувствовал себя великодушным, обнимая их и даже утирая слёзы, он таким образом хотел показать, что он – не равнодушное чудовище, которому нравится смотреть на их страдания. А возможно – и это самое мерзкое – он искренне верил в свою правоту. Верил, что мальчика можно высечь так, что он неделю не сможет сидеть, потом обнять, прошептать «Господь любит тебя, сын мой. И я люблю», и всё наладится. Свершится чудо Господне, непослушный мальчишка вмиг исправится и перестанет нарушать правила.