Волчья Песнь

Виса I. Раз.

На утро пришла зима.

Я понял это не потому, что в комнате было холодно, ведь стылый мороз властвует на севере с ранней осени и размыкает свои цепкие объятия только к середине весны. Не потому, что ветер то и дело завывал за окном, грозясь выбить ставни, а снег шел уже третий день, здорово припорошив скользкие дороги и не собираясь останавливаться. Лед еще, конечно, окончательно не встал, но все чаще по вечерам я едва ли мог разглядеть силуэты огромных дредноутов и ролкеров, выступающих из тумана, окутывающего море. Не потому, что все раньше к вечеру стихал грохот лесопильни, который разносился по всей коммуне.

Зима, суровая правительница нашего края, окончательно вошла в свои владения. Своим дыханием она оставила узоры на стеклах, потушила яркий глаз маяка на пристани, распушила голубые лапы елей в лесу. Она пришла. Как и любой уроженец севера, я это почувствовал.

Эта зима обещала быть суровой и трудной. Это подсказали мне лоси — обычно они спускаются с гор гораздо позже, не сейчас, во второй декаде осени. Их следы я обнаружил на просеке три дня назад. Уже тогда вовнутрь закралось неприятное предчувствие. Это обнаружил отец — с каждым днем лицо его серело, теряя краски и приобретая озабоченное хмурое выражение. Молчание, из отстраненного превратившееся в ледяное, и то, что он велел мне подниматься на завтра как можно раньше, потому что мы будем готовиться к зиме.

Это ощутил я сам, прислушиваясь к тому, как ночью все чаще в моей груди зарождаются тяжелые хрипы, сердце стучит в ушах и отчаянной болью сковывает пораженные вены на руке.

Я натягиваю армейские штаны, доставшиеся мне от отца, стягиваю с полки шкафа самый теплый свитер из черной овечьей шерсти — в нем я проведу всю зиму. В ванной умываюсь, пытаясь стереть с осунувшегося лица понурое выражение и усталость. Не помогает. Синяки под глазами за ночь стали еще темнее и глубже, или мне только кажется? Кожа окончательно поблекла. Я пытаюсь разобрать на голове ворох черных кудрей, которые топорщатся в разные стороны, но быстро сдаюсь. Плевать, они и в лучшие времена никогда не лежали должным образом. С полки я хватаю баночку, высыпаю на ладонь две таблетки, одну — чтобы притупить боль, вторую — чтобы притупить мысли. Глотаю, запивая водой из под крана. Сегодня мне снился очередной кошмар, о котором хочется поскорее забыть.

Внизу на кухне уже хлопочет бабушка. Она бросает на меня раздраженный взгляд — для нее я поднялся слишком поздно. В недрах дома младший брат рассказывает что-то маме восторженным голосом. На газовой плите сковорода, в ней, утопая в масле, лежит жареная треска, оставшееся с ужина. От одного ее запаха в горле встает ком. Завтракать совсем не хочется; вот уже полгода меня тошнит по утрам. Так что я ставлю на плиту чайник, отрезаю себе кусок хлеба, кладу на него ломтик козьего сыра и вгрызаюсь в бутерброд скорее из уверенности, что иначе у меня совсем не будет сил работать.

— Позавтракал бы, — бормочет себе под нос бабушка, очищая рыбину в раковине. — Кожа да кости. Если бы ел хоть по утрам, может быть, и вытянулся немножко.

— Точно. Все дело в завтраках. Сейчас я отведаю этой масляной рыбы, и сразу же поправлюсь, — ощетиниваюсь я. Бабушка цыкает, но больше ничего не говорит.

Вместо завтрака я включаю радио. Старый приемник сначала еле слышно что-то бурчит, настраиваясь на волну, и только потом начинает вещать хриплым голосом диктора сводки новостей. Я слушаю его, бездумно пялясь в окно.

"...после голосования в нынешнюю пятницу, Куриатная Комиция окончательно приняла решение о продлении срока правления Верховного Консула…"

Почти голая ольха, растущая во дворе, затрепетала на ветру. Забавно. Разве нынешний консул хоть как-то справлялся со своей работой? Во время его правления нашу страну, Фьордланд, только отгородили от внутренних государственных дел. Здесь все либо работают на фабриках или лесопильнях, либо заняты охотой и разведением коз с оленями. Мы едва ли можем прокормить самих себя, не говоря уже обо всем Содружестве, которое то и дело поднимает налоги.

"...налог на охрану границ и сбыт повысится в ближайший месяц. Сенат планирует сдать эти суммы в поддержку армии…"

Что и требовалось доказать. Голос диктора перекрывает свист чайника. Я снимаю его с плиты, наливаю себе кипяток и возвращаюсь к радио, переключая волны. Музыка обычно играет только к вечеру, а потому мне приходится опустить рубильник. И без новостей паршиво. Остается успокаивать себя тем, что все решения приходят с юга. Я все равно ничего не могу исправить.

Ни умирающий мир, так и не сумевший оправиться после войны наших предков.

Ни родной край, задыхающийся от радиации, фабрик и сегрегации.

Ни свою семью, расколотую непониманием, горем и скорбью.

Ни даже самого себя, умирающего и потерянного.

Ветра с каждым годом все злее, урожаи все меньше, законы все жестче. Отец отчаянно пытается справиться со всем сам, но даже ему это не под силу. Я стараюсь ему помочь, но с каждым днем становится все тяжелее. Мой брат еще слишком мал, чтобы помогать, бабушка слишком стара, а маме в последнее время нездоровится. Она так и не смогла привыкнуть к здешним горным ветрам.

Мое самобичевание прерывает отец, появившийся на кухне. Он меня не приветствует — разве что смиряет укоризненным взглядом. Борода у него в снегу, под глазами залегли темные тени от тяжелых дум. Я жду выговора, но вместо этого отец хлопает меня по плечу своей огромной, как у всех северян, ладонью, и хмуро говорит: