Волки Лины. Повесть

Часть 1.

- Слышишь, ты?

Лина пристально оглядела в зеркале лицо, поправила волосы, стараясь подавить раздражение. Лежит там, даже не встал: спросить, может нужно закрыть двери. Валяется. Мычит что-то невнятное.

- Что? – переспросила, - я не слышу.

Подождала, когда начнет повторять, и снова сказала, накладывая свои слова поверх его, чтоб не услышать снова:

- Я все равно не слышу! И не кричи. Каша-Аркаша.

Обычно на дразнилку он тут же являлся, прихватывал ее голову согнутым локтем, прижимая к груди, так крепко, что задыхалась, смеясь и ругаясь, топталась необутыми еще ногами по его домашним махровым носкам.

- Я… - начал Каша из комнаты, но Лина уже выскочила, опять, чтоб не услышать, притянула входную дверь, сильно, чтоб не треснуть со всего маху. И, давая себе волю, резко крутанула в скважине ключ.

Застучала каблуками, будто вколачивая каждым шагом в каждую ступеньку недоумение и злость.

Непонятно, что происходит. Совершенно. А так, все вроде бы хорошо. У Каши выходной, у нее тоже. Раньше в такие дни долго валялись, потом она бежала в кухню, варила кофе, приносила на низкий столик рядом с постелью. Там он и остывал, пока снова лежали, смеясь, занимаясь любовью, болтая.

Поворачиваясь к ней широкой спиной, Каша цеплял пальцем край желтой шторы.

- Ого. Да уже почти вечер!

- Врешь.

Она кусала его за бок, отпихивая босыми ногами, как играющая кошка.

Потом он заводил какое кино, оба любили старые фильмы, проверяя друг друга, и радуясь, если какой был особенно мил обоим, еще до того, как стали жить вместе. Казалось, это все знаки. А она снова шла в кухню, быстро разогревала в микроволновке приготовленную с вечера еду, чтоб не торчать в выходной с кастрюлями и сковородками.

Выходили уже взаправдашним вечером, когда начинало темнеть. И Лину всякий раз укалывало мгновенное сожаление, день прошел. Она улыбалась, повисая на его локте, шагала рядом, приноравливая свои быстрые шаги к его широким. Думала, это потому что день такой славный был, только их день. Отсюда и сожаление. Но ведь нельзя, чтоб он длился вечно.

На мокрой улице пахли влажные листья, такой сладкий запах, приятный. И сами они желтые, сочные, кажется, можно собирать с тротуара и есть. Или заваривать чай. Из дождевой воды. Вот она, мелко сеется из низких туч, так мелко, что капли не падают, висят в воздухе, оседая на лицо водяной пылью.

Под ботинок попал лист, скользнул, Лина взмахнула руками, выравнивая себя. Поправила на плече ремешок сумки. На светлом лице, вытянутом, с ярким ртом и темными тонкими бровями проявилось страдальческое выражение. Удивление, осторожное и немного горестное. Будто все уже случилось, и пора плакать о том, что кончилось.

- Ничего не кончилось, - сердясь, прошептала себе и мило улыбнулась, кивая бабушке из соседнего подъезда.

Та разогнулась, отряхивая руки. Вокруг старых ног ходили цветные кошки, тыкая усатые морды в желтые корытца. В таких продавали курятину, Лина отдавала Матвевне и свои тоже, чтоб та кормила, а после выбрасывала. Матвевна корытца брала, но после собирала стопкой, уносила к себе, чтоб вымыть и использовать снова.

Когда живешь одна, подумала Лина, торопясь мимо площадки с мусорными контейнерами, то имеешь свои плюсы. Что бы сказал Каша, принеси она в кухню стопку вылизанных кошками желтых подносиков. И тут же рассердилась на себя. В голову лезет полная чушь. Будто она собралась становиться Матвевной и прикармливать всех окрестных котов! Хватит с нее и Каши.

- Ты мой котище! – говорила она ему, ставя на голую спину босую ногу. Хохотала, когда Каша басом мурлыкал, выгибался, а потом ойкала – кидался тяжелым телом, придавливая ее к простыням, резко переворачивал, прикусывая волосы над шеей. Отплевавшись, валился рядом, оправдывался, пока растирала намятые до синяков бедра:

- Если котище, так получай. Ты же тогда кошища, так?

Конечно, я сержусь, думала Лина, прибавляя шаги. Сумка билась о бок, и она прихватила ее локтем, прижимая, чтоб не мешала бежать, давя подошвами палые листья. Сержусь на то, что он уезжает. Хотя, подумаешь, полгода. Сразу знала, какие-то жертвы богам необходимы, чтобы не чокнуться от счастья. Потому, когда осторожно сказал о работе, что придется уезжать, часто и всегда надолго, она кивнула, и улыбнулась ему безмятежно. Чтоб видел – не напугана. Увидел. Сказал, тоже улыбаясь:

- Думал, испугаешься. У меня потому вечные проблемы, с женщинами. Жена семь лет терпела, потом Светку забрала, по телефону попрощалась. Еще и накричала на меня. Ну, а потом уже так. Или сразу сваливали, или после первого рейса, приду, а уже все не то. Ну, то два раза всего.

Лина не стала тогда спрашивать, насчет тех, кто был между этими двумя разами. Мужик видный, большой, сексуальный до того, что у нее на улице – вспомнит ночное, сразу скулы сводит, и кажется, все навстречу идут и видят, что на лице…

Первый месяц боялась и поверить, что ей такое счастье привалило. В тот раз, когда откровенно говорили, вдруг разозлилась догадке, спросила уверенно:

- А они у тебя все, небось, мыши серые были? И жена, да?

- Ну… - Каша сел, обнимая колено, в полумраке блеснул глазами, разглядывая ее, сидящую на фоне светлой стены. Узкие плечи, красивая шея, закрытая великолепными волосами, пышными, блестящими, как осенний каштан. Длинная худая нога, тоже согнутая в колене, с тонкой, как у породистой лошади, щиколоткой.

Протянул руку, беря ее ступню в ладонь.

- До тебя далеко. Знаешь, говорят, красивая жена – чужая жена. Для нас, моряков, очень актуально. Разве же поверишь, что такая вот – дождется.

- Иди ты, - сказала она тогда, выдергивая ногу, и резко поворачиваясь, чтоб с постели, в кухню, а там пепельница и рядом начатая пачка сигарет.

Он ее тогда повалил, зацеловал. Извинялся. Курить не пустил. Потом принес сам, и пепельницу и сигареты.