Вонючий носок

Вонючий носок

***

Гена Михалкин не мог и в страшном сне себе представить, что когда-то окажется на допросе у начальника охраны.
Он даже не знал, что у фирмы, производящей бытовую химию, есть своя собственная служба безопасности.
Хотя иногда случалось, что воображение рисовало ему всякие ужасы, и бывало, ни с того ни с сего взбрендит ему в голову страшная мысль о том, что он может заболеть какой-то неизлечимой болезнью и умереть в муках…
Или вдруг представится ему, как он попадает в автомобильную аварию и остаётся коллегой на всю жизнь…
​А иногда он холодел от того, что ему казалось, будто он просрочил выплаты по кредиту и его с женой и дочерью выставили на улицу бомжевать.
Приходилось ему просыпаться в холодном поту, когда ему снилось, что его любая жена Юлька ушла к другому.
Но хуже всего, конечно, были фантазии о том, что в один «прекрасный» день будто бы выяснилось, что его пятилетняя дочка Лизонька, которую Гена обожал до потери пульса, оказывается, ему не родная, будто бы Юлька нагуляла ее на стороне…
И что самое страшное в фантазиях всегда, эту позорную тайну узнавал не только он, а все родные и друзья, весь город, вся страна!
Будто бы он и сам не зная как, попадает вдруг на известное шоу, где с помощью анализа ДНК выясняется, что они с Лизонькой не родные.
И зал свистит и аплодирует от такого поворота событий. Юлька плачет и, как старая бабушка, вытирает слёзы белым платочком, приговаривая что-то невнятное типа: «Не виноватая я…»
​А он, Гена Михалкин, сидит как оплёванный, и внутри у него всё клокочет от обиды и ненависти к этому нахальному и циничному ведущему, который после оглашения результатов заулыбался и аж весь расцвёл как майская роза, наверное, в предвкушении высоких рейтингов.
Но, слава богу, эти дурацкие фантазии лишь плод воображения и всплывали в мозгу Геннадия нечасто.
Хотя у него и было немало беспочвенных страхов, ну вот мысль о том, что он когда-то попадёт на допрос в полицию или вот как сейчас к охраннику, не посещала его никогда.
По работе ему не редко приходилось контактировать с полицией, вернее с ГАИшниками, и он воспринимал людей в погонах с небольшим трепетом, чем какого-нибудь кондуктора в автобусе или консьержа.
В октябре этого года будет 7 лет, как Гена Михалкин работает водителем маршрутного такси, и контактировать с дорожной полицией — часть его повседневной жизни.
Но никогда раньше люди в погонах не учиняли ему допрос, а вот сейчас его допрашивает и не просто полицейский — человек на госслужбе, при звании, при должности, так сказать, уполномоченный на это государством.
А начбез какой-то частной мыльно-брыльной фирмы!
От этого Геннадий растерялся ещё больше. Он не знал, как себя вести. С одной стороны, ему хотелось нахамить этому козлу, припомнить всё, что он знает про свои гражданские права и про Конституцию.
​Смачно обматерить этого придурка, сказать что-то типа: «Я имею право хранить молчание! Я не обязан свидетельствовать против себя!»
Хотя эта фраза, кажется, была и не из кодексов, а из какого-то глупого американского фильма, но не суть, главное, что она позволила бы Михалкину послать охранника в ж@пу…
Но Шагаев был явно не из тех, кому можно было бы безнаказанно нахамить.
Михалкину думалось, что даже родные и близкие почтительно разговаривают с этим человеком, такая у него была тяжёлая энергетика.
Невысокий, чуть полноватый, в дорогом строгом костюме. Ворот его белой рубашки был сильно расстёгнут, что наводило Геннадия на мысль о том, что начбез в своём кабинете позволяет себе нарушать дресс-код и прячет галстук в ящике стола.
Гена тоже не любил галстуки и даже подумывал при удобном случае ввернуть в их разговор фразочку типа: «Я тоже ненавижу носить эту удавку!» и тем самым навести хрупкий мост приятельских отношений с начальником.
Но Андрей Григорьевич никакого повода для панибратства не давал и смотрел в глаза допрашиваемому сурово и холодно.
Глаза у начбеза были зелено-серые и меняли окрас то ли в зависимости от того, как падает свет, то ли от мыслей начальника, то ли просто от того, что он моргает.
​В глазах его то чётко виднелась зеленца, не яркая изумрудная, а болотная, то вдруг почти в то же мгновенье глаза его становились цветом дождливого неба без намёка на зелень.
Это было очень странно и необычно, не замечать эту особенность внешности Геннадий не мог и мысленно страшно злился сам на себя за то, что ему вообще есть дело до глаз охранника и до его духов, словно он баба какая-то…
Но пахло от Шагаева действительно так приятно, свежо и в то же время сладко, что Михалкин не мог это игнорировать.
И сначала с раздражением подумал, что одеколон этого чудилы, наверное, стоит как его месячный заработок, а потом ему самому захотелось купить себе такие же духи.
Когда эти не пойми откуда вздувшиеся мысли начали его бесить, он подумал даже, что, быть может, у этого Андрея какие-то специальные «рабочие» духи, с какими-нибудь феромонами, которые действуют на мозги и помогают ему при допросах, ну что-то типа новой сыворотки правды.
Иначе как объяснить, что ему не все равно, чем от начбеза пахнет, ведь никогда раньше Гена к мужикам не принюхивался…
Мысль о том, что это не духи, а какое-то психотропное оружие, не показалась Михалкину бредовой, он очень любил смотреть документалки по телику и конспирологические теории были ему не чужды.
Думать о том, что на него оказывают психологическое воздействие, в этой ситуации оказалось даже приятно.
Ведь одно дело, когда ты в трезвом уме и твёрдой и несёшь полную ответственность за свои слова, и совсем другое — чувствовать себя жертвой гипноза или «шпионских духов».
Геннадию было так спокойнее, и он с радостью поверил в эту галиматью.
Сейчас ему было очень трудно разобраться в своих ощущениях. С одной стороны, в кабинете начбеза было уютно, светло и прохладно. Эта просторная комната с модной отделкой в причудливом хай-тек стиле, где всё от пола до потолка было белое, и только огромный плоский компьютерный монитор добавлял сюда красок, светясь инопланетно-синим светом.
Такая обстановка положительно влияла на настроение Геннадия, потому что он был уверен, что в этой комнате никого и никогда не били, а значит, и он может не опасаться этого.
Но с другой стороны, никто не мог дать гарантию, что сейчас этот хвалёный Андрюха не кликнет своих дружков и Гену не отведут в какой-нибудь подвал для пыток.
Да и вообще, Михалкина напрягала эта стерильная, дорогая обстановка; освежитель воздуха, который периодически распылял ароматы магнолии и шипел при этом, как змея.
Бесшумный кондиционер, такой дорогой и необычный компьютер, что Гена не мог понять, где же у него процессор.
Стол из цельного полированного куска дерева, и даже эти белоснежные кожаные кресла на колёсиках страшно раздражали Геннадия, хотя сидеть в них было удобно, и можно было себе представить, будто находишься не в комнате, а в салоне дорогущей иномарке.
Но простой работяга Михалкин к такой роскоши не привык и чувствовал себя в кабинете у Шагаева как дохлая муха в белужьей икре.
То и дело в нём закипал пролетарский гнев, и ему хотелось дать в морду Андрею Григорьевичу не столько за эти дурацкие вопросы, которые он задаёт, сколько за то, что он весь такой из себя буржуй!
В отличие от Геннадия, начбез вообще, казалось, не испытывает никаких чувств по отношению к собеседнику.
Он вёл допрос деловито и отводил глаза от Гены, лишь когда то ли записывал, то ли помечал что-то в своих бумажках.
И лишь поначалу, когда Гену только привёл сюда участковый, было заметно, что Андрей Григорьевич проявляет к собеседнику живой интерес, сличая его слова с паспортными данными.
А потом казалось, что Шагаев задаёт вопросы чисто механически, а сам при этом думает о чём-то своём.
Несмотря на такую показную беспристрастность начальника, бедняга Михалкин всё равно чувствовал себя как на иголках, когда этот разноглазый начальник уже по второму кругу спрашивал:
— И что же, вам не показать странным, что Серафим Артёмович пропал куда-то?
— Нет, не показать… Я-то откуда знаю?! Я что, няня ему?! У меня своих дел нету? я следить за ним должен?! Мне никто не говорил, что я должен следить за соседями и стучать на них! А что, должен, да?! Что, сейчас опять тридцать седьмой год что ли, да?!
— Успокойтесь… Отвечайте, пожалуйста, по существу… Когда вы в последний раз видели Серафима Артёмовича?
— Да хрен его знает, вашего Серафима! Дни так бегут, что уже и не помню, когда чего было… Сегодня что у нас??? Вторник… Ну, вроде в пятницу… Да, вреде в пятницу, ещё до выходных, вместе постояли-пок@рили на площадке от силы минут десять, и всё…
— О чем вы говорили?
— А я что помню! Я что, всё должен помнить?! Ну, о погоде говорили, о том, штормах… О том, что море грозное стало, что загубили планету эти п@скуды… Ну, вот и всё, вреде…
— Какие п@скуды?
— А то вы не знаете… П@ндосы! Масоны! Всё вы прекрасно понимаете и без меня…
— О чем конкретно вы говорили?
​— Да не знаю я! Не помню я! Так потрещали о том о сём, выкурили по паре сигарет и разошлись! А что, нельзя?! Нельзя, да?! Уже с соседом нельзя парой фраз перекинуться?! Я что, какой-то преступник, терпеть по-вашему?!
— А Серафим?
— Что Серафим?!
— Серафим Артёмович тоже не преступник? Или, как вы думаете, мог бы он пойти на преступление?
— Не знаю… Не знаю, он не друг мне… Мы с ним общались так, только когда к@рить выходили. Он как раз напротив меня жил, дверь - в - дверь, я ещё и удивлялся, как это его мамаша ему к@рить разрешает…
— Почему вы сказали «жил»? Вы думаете, он умер?
— Кто умер?! Серафим?! Когда умер?!
— Это я у вас спрашиваю…
— А я-то откуда знаю?! Я не понимаю, вы что, думаете, что я его грохнул что ли или что?! В чём вы меня обвиняете?! В убийстве что ли?!
— Геннадий Сергеевич, вас никто ни в чём не обвиняет, это стандартные вопросы. Наш сотрудник пропал, мы должны разобраться…
— Так разбирайтесь! А я тут при чём?! Я устал как собака, после работы! Я жрать хочу! Меня приволокли сюда, как какого-то уголовника. Какое вы имеете право?!
— Никто вас надолго удержать не собирается, но это ваш гражданский долг, человек пропал — вы обязаны помочь его отыскать…
— Ничем я вам не обязан! Я его знать не знаю, этого вашего Серафима! Он вообще, по-моему, чуть-чуть с приветом, вечно не от мира сего… Да и внешне ходит постоянно в чёрном, заросший весь… Как сектант какой-то… Моя Лизонька его боялась, всегда лицо ручками закрывала, когда видела его… Исчез он?! Ну и хрен с ним! Я тут причём?!
— Вы испытываете к Потёмкину личную неприязнь, так?
— Кто такой Потёмкин? Это Серафим Потёмкин, что ли?
— Да… Серафим Артёмович Потёмкин… Вы испытываете к нему неприязнь?
— Это с какого перепуга?! Нахрена он мне нужен?! Я его знать не знаю… Мы с Юлькой вообще в эту квартиру меньше года назад переехали… Я его даже фамилию не знаю…
— Ну, вы же сами сказали, что он вашу дочку пугал, вам это, наверное, неприятно было?
— Я такого не говорил…
— Вы сказали: «Моя Лизонька его боялась, лицо руками закрывала, когда его видела...».
— Ну да… Ну и что?! Дети всегда себе каких-нибудь Бабаек придумывают… Она вон и отца моего алкаша боится, когда мы в деревню к бабушке приезжаем, так что, мне теперь отца убивать что ли?
— Вы считаете, что Серафима Артёмовича убили?
Кто, по-вашему, мог это сделать?
— Да ёпрст! Опять двадцать пять! Я ж вам говорю! Не знаю я! Чтоб он прорвался, этот ваш Серафим! Век бы его не видеть! А не пошёл бы он козе в трещину! Грёбаный ваш Серафим! Все, давайте завязывайте! Мне надоел этот цирк! Я домой хочу…
— Ну хорошо… Хорошо, Геннадий Сергеевич… Почему вы так волнуетесь? Вам же нечего бояться и нечего скрывать, ведь так?
— Я устал! Вы понимаете это или нет?! Я есть хочу, мне завтра на работу, жены дома нет, она дочку на курорт повезла, пока ещё бархатный сезон… А я один как проклятый и работаю, и жрать себе говорю! А вы доколупались до меня с этим чёртовым соседом. Он мне на хрен не упал! Как я ещё это вам объяснять должен?! Не знаю я его! Не знаю, где он и что с ним, мне похрену! Понятно?!
— И всё-таки, когда вы с ним общались в пятницу, не показалось ли вам его поведение странным, может, он был какой-то взвинченный, нервный? Или, наоборот, делился своими планами на жизнь? Вы про моря говорили… Он собирался на курорт?
— Да нет вроде… Ничего такого… Говорили, потому что моя Юлька с Лизой сейчас там отдыхают… Вот я этот разговор и начал, потому что по телику сказали, что, мол, американцы сами шторма научились делать, ну чтобы нам навредить. Погода - это теперь тоже оружие… А он нет, ничего такого про поездку не говорил…
— Он вёл себя как обычно, или что-то в его поведении вас всё-таки насторожило? Ничего странного не заметили?
— Да не знаю я! Не знаю! Вроде как обычно себя вёл… Странно? Ну да, он всегда себя странно ведёт, как притрушенный малёха, я бы наоборот удивился бы, если бы он нормальным вдруг стал…
— А в чём проявляется его асоциальное поведение? По-вашему, Потёмкин — социопат?
— Чего???
Глядя в бараньи глаза Михалкина, Шагаев понял, что Гена таких слов не знает и ничего толкового ему не скажет, и всё, что ему оставалось, — отпустить Геннадия с миром, пока тот окончательно не изошёл на пену от злобы и голода.
Андрей Григорьевич сунул ему визитку и заученно-стандартной фразой просил позвонить, если он вдруг встретит Потёмкина или если вспомнит что-то важное.
​
​ ***